Неугомонные бездельники - Геннадий Михасенко

— Глянем в сарайке.

Все нам дал Степан Ерофеевич, даже гвозди и молоток, буркнув, что у Куликовых, наверно, и этого нет. Мы сложили бруски носилками, погрузили доски и пошли. Щедро уплатил управдом за куплеты, за нашу борьбу. А писать другие, безуправдомные, стихи уже было некогда. Что же делать? Неужели концерт вхолостую выстрелит?.. Горько пережевывая весь разговор с Лазорским, я вдруг в последних его фразах уловил какой-то пульс. Странный я комиссар — сам почти ничего не выдумываю, а все подхватываю да улавливаю… Пульс этот так растокался, что я замедлил шаги. Стой-стой, да это же гениальная мысль! Я выронил бруски, так что загремели доски, быстро повернулся к Славке и, протянув к нему руки, крикнул:

— Славка, ура-а!.. Сегодня будет революция!.. Сегодня мы получим землю, как крестьяне в семнадцатом году! Вот от этого столба, — я хозяйски зашагал вдоль забора. — И вот до этого!.. Пять огородов! Хватит?

— Хватит, — невесело сказал Славка.

Он не верил. Я рассмеялся, подхватил бруски и у крыльца Куликовых шумнул:

— Эй, люди!

Я хотел им объявить о сегодняшней революции, но вместе с нашими девчонками выскочила и Марийка, прибежавшая без нас. Я обрадовался, но осекся — Марийка была еще не нашей. Но девчонки и так возликовали, увидев столько строительного материала и решив, наверное, что для этого я их и звал. Эх, курицы близорукие!

С перекрытием мы со Славкой провозились недолго. Затащили все на крышу дома, сколотили там прямо против крыльца раму, обтянули ее тремя старенькими одеялами и, спустив на сени, подвинули вплотную к стене. Рама легла точно на оконные наличники. На кухне, конечно, сразу потемнело, и девчонки довольно загудели.

Потные и усталые, мы сунулись было напиться, но артистки завизжали, и тетя Маша, помогавшая им подгонять костюмы, вытолкала нас.

— Вова, подожди! — крикнула Томка и вынесла мою белую, с нашитыми на грудь красными полосами, царскую рубаху, сделанную из отцовской. — Давай примерь еще раз… Пошли вон к тете Маше.

— Мы же вчера кончили.

— Значит, нет, раз говорю! — Тут уж была ее власть — она портняжничала.

Мы оказались в тихой тети Машиной квартире.

Томкин билет «Союза Чести» все еще лежал в моем кармане. При всех я решил не стыдить ее — что с нее возьмешь? — а наедине оставаться с ней избегал, чуя в этом какую-то неприятность для себя.

— Ты как будто боишься меня, — обиженно упрекнула Томка.

— Чего это мне тебя бояться?

— Уж не знаю… Надевай.

Я скинул свою выпачканную ржавчиной рубаху, вытер о подол пальцы и осторожно натянул царскую рубаху. Томка велела поднять руки и заходила вокруг, что-то поддергивая и просматривая.

— Ты вот скажи, где твой членский билет? — спросил я, заранее усмехаясь над тем, как она будет выкручиваться.

Томка испуганно замерла передо мной, сложила ладони лодочкой и прошептала:

— Потеряла… Ругай, Вов, не ругай — потеряла!

Признание как-то смутило меня, и вместо того, чтобы дать ей нагоняй, я просто вынул билет и протянул ей, сказав только:

— На, растеряха.

— Нашел?.. Ой, Вовка! — Она схватила мою руку вместе с билетом. — Надо же, ни кто-нибудь, а ты нашел!.. Примета! — протянула она загадочно-слащаво.

— Не примета, а Юрка нашел, — сказал я, опять поднимая руки.

— Бобкин?.. Вот паразит, везде успеет!.. А ты никому не говорил?

— Нет.

— Ну и молодец!

— Да уж молчала бы! — Я поморщился, второй раз зарабатывая сегодня этого «молодца», и все за то, за что надо бить по шее.

— Вов, ну что ты все дуешься на меня? — капризно спросила Томка, близко уставясь в мои глаза. — Ведь все равно… — она замялась.

— Что? — не понял я и нахмурился.

— Помнишь мой секрет?.. Ты все равно влюблен в меня! И лучше не дуйся!

— Влюблен? — крикнул я, сдергивая с себя царскую рубаху так, что она затрещала. — Да я скорей в бабку Перминову влюблюсь, чем в тебя! — и вылетел вон.

Ведь живу спокойно, ничем не трогаю человека, даже наоборот, оберегаю от лишних шишек, так нет, надо лезть со своей влюбленностью!

— Что? — спросил стоявший у крыльца и разгибавший проволоку Славка, когда я уперся в него невидящими глазами. — Давай занавес делать.

— Давай… Только я пробегусь маленько, — сказал я и, как главный скороход какого-то тридевятого царства, вдарил по двору.

К шести часам все было готово: костюмы, декорации и занавес. Отличный занавес из четырех простыней. Хватило бы и трех, но тогда он был бы плоским, как экран, а тут собрались настоящие складки. Подвешенный на шторные зажимы, он легко скользил по проволоке, натянутой под самым бруском перекрытия. Дунешь — откроется. Моя и Славкина работа!

«Богатырей» Нинка приказала повесить между окон, чтобы вся сказка шла на этом фоне. А Борька сдурел — целый день ухлопал на пригласительные. Но зато вышли они — хоть в оперный иди: снаружи — маска, как на афише, внутри слева — музыкальный ключ соль, набрызганный акварелью, справа — мои стихи, написанные зеленой тушью.

Но мне до семи тридцати оставалось еще два дела: написать задуманное обращение к народу и постричься. Обращение получилось длинным. И только в семь я побежал стричься. Я пересек двор и торопливо, не поднимая головы, взбежал на крыльцо тети Шуры-парикмахерши. Нашего брата она не стригла, она делала женские прически. Но я решил попробовать. Тете Шуре я не досаждал давно, старые обиды не в счет, а что я крикнул про мыльную воду, так тети Шуры не было дома.

Я вошел.

Посреди комнаты сидела на стуле женщина. Голова ее была часто утыкана какими-то прищепками, от которых вверх, к электрическому патрону, тянулись провода — прямо пытка готовилась. Тетя Шура, в темно-сером не платье, а вроде мешка, безжалостно проверяла провода, а с печки за ней одобрительно наблюдала белая кошка — все как у ведьмы. А тут еще кошка сиганула с плиты — да ко мне и давай, вздернув хвост и мурлыча, крутить восьмерки вокруг моих ног — Околдовывать меня.

Не знай я тетю Шуру четыре года, я бы испугался, а тут я понял: это, наверно, завивка, после которой женщины обычно сидят на крыльце и сушат кудри, склонив голову набок, как Аленушка у пруда.

— Здрасьте, — сказал я. — Вот вам, тетя Шура, пригласительный на наш концерт.

Точно не слыша меня, тетя Шура еще раз потихоньку подергала все провода разом и щелкнула выключателем на стене. Я поднял плечи, ожидая, что женщина сейчас вскрикнет, или задергается, или загудит, как стиральная машина. Но она и ухом не повела.

Тетя Шура подошла, взяла билет и разглядела его.

— Хорошо сделали.

— Это Борька. Он и афишу написал!

— Читала… Что это у тебя там за «Гимнастический этюд»? — сурово спросила она.

— Это не этюд, это вверх ногами буду ходить.

— Я так и подумала. Уж знаю твои этюды.

— Но я еще в пьесе играю, Ивана-царевича, — ввернул я.

— Ого!.. Хорош царевич! — тяжело усмехнулась тетя Шура.

— Мне бы чуть подстричься, тогда бы… — сказал я.

— Садись! — вдруг коротко бросила она и указала на табуретку, указала глазами, а как будто пятерней схватила и усадила.

Достав из сумки на столе черную электрическую машинку, тетя Шура включила ее в розетку, повернула меня затылком к свету и так жадно врубилась в мою гриву, что пролысина от шеи до лба появилась скорее, чем я заикнулся о чубе.

— Нафорсишься еще! — сказала парикмахерша, угадав мой порыв. — Сколько лет? Тринадцать? Нафорсишься!.. Летом стригись наголо. Волос будет лучше.

— Дергает! — крякнул я.

— Волосы мокрые… Ну, отрастил!

— Ой, тетя Шура!

— А что я сделаю?.. Не можешь терпеть — иди посиди на крыльце, проветрись, а я тетю обслужу.

Я вышел, сел на нижнюю ступеньку, чтобы не видели со стороны, и пощупал голову. Над ушами торчали вихры, а посредине было чисто, как бульдозер прошел. Вдруг на меня налетела, прямо упала Томка, выскочив из-за угла.

— Ты что ослепла совсем? — буркнул я.

— Ой, извини… А что это у тебя?..

Я прикрыл плешину ладонью.

— А ты не смотри! Это тетя Шура… Я остываю… А ты почему не на сцене? Сейчас начало. Не выступаешь, так хоть помогай!

— Мне надоело… Я вообще не пойду на концерт, — и Томка брезгливо дернула губами.

Я убрал с лысину руку и выпалил:

— Ну и катись колбаской!

— Фу! — фыркнула она. — Я думала, ты лучше всех мальчишек, а ты… — И она скрылась в сенях.

Тетя Шура благополучно достригла меня, и я помчался к Куликовым, крыльцо которых зрители охватили уже большим полукругом. Я увидел тут и ребят из соседнего двора, и отца с мамой, и Лазорского, и всех-всех. Малыши запрудили подступы, и я едва пробрался на сцену, гордо вслушиваясь в одобрительное разноголосье зала.

— Наконец-то! — воскликнула Нинка. — Где тебя носит? Пора начинать!.. А-а, ты как подстригся? Почему наголо?