Неугомонные бездельники - Геннадий Михасенко

— Ах, вон это когда! А Генка сказал, что запнулся… Ну, и гады же вы!

— Вовк, я с ними кончил! — торопливо заговорил Юрка. — Намертво завязал! Вот чтоб мне!..

Я перебил его:

— Постой, а вы что, и про «Союз Чести» знали?

— Знали, — почти радостно признался Юрка.

— Откуда?

— Да вот я нашел, — Юрка быстро вынул из левого кармана бумажный прямоугольник и протянул мне.

Я обалдел, узнав членский билет. Раскрыл — Томкин! Вот разиня, вот квашня — потеряла! Или выбросила?.. Потом разберемся! Я спрятал его в карман и опять уставился на Юрку — какую же подлость он мне еще выложит. Он как тюбик с подлостями — только нажимай!

Но Юрка молчал, растирая скулу под синяком и глядя в землю. Он точно ждал наводящих вопросов, как троечник у доски, и я спросил:

— А Анечкин огород?

— Мы… Но тоже не я. Дыба с Кока-Колой. А мы с Блином рыбачили.

— Все не ты!.. Там не ты, тут не ты. А ведь все ты! Ты рассказал, ты показал, ты намекнул. А дальше как Блин — чужими руками!

— Ну, ты не очень-то! — огрызнулся, наконец, Юрка, кусуче зыркнув на меня здоровым глазом. — Я говорю — кончил с ними, и все!.. Чтоб вы знали, а не чтоб читали мораль! Мораль я сам себе прочитаю!

— Ладно, — сказал я. — Ну, а Блин-то тебя за что сегодня?

— Да тоже поцапался, с Дыбой… — Он поморщился, покосился на солнце, не сразу решаясь на полную откровенность, и вдруг сказал: — В общем-то, это Дыба камеру под Люськой порезал.

— А-а! — задохнулся я, — как это мне сразу в голову не пришло?

— Но тут я — пас! Вот чтоб мне!.. Я наоборот. Блин послал его, а я говорю: подождите, мол, другой сядет, а то Люська не умеет плавать. Ничего, говорит, там мелко. Там и правда было мелко, но пока Дыба шел, Борька утолкал камеру на глубь, видно. А Дыбе что, он бестолочь, он поднырнул и бритвой — чирк! Ну, и это самое… — Юрка глянул на меня и отпрыгнул, отчаянно крича: — Бить?.. Давай! Я не убегу, как тот раз!.. Я тебя уделаю так, что не захочешь!.. Думаешь, меня все могут бить, и наши и ваши?.. Шиш!

На крик выскочили соседи, спрашивая, в чем дело.

Я расслабился, отвернулся от скрюченного в защитной позе Юрки и молча направился к третьим воротам.

НУ, ХИТРЕЦЫ

Концерт был назначен на сегодня.

На всех домах уже висели афиши, с театральной маской вверху, одна половина которой смеялась, другая плакала, — Борька постарался. Но Нинка сказала, что афиши афишами, а еще нужны пригласительные билеты в каждую квартиру — вот тогда будет публика!

Нинка впрягла всех с самого утра, освободила только меня и Борьку. Борька сел за пригласительные, а я — за частушки. Кроме тех трех куплетов, ничего не было. А это разве борьба? Надо всех пробрать и в первую очередь Лазорского, который хоть бы палец о палец для нас стукнул!.. Сейчас я ему врежу! Как там кончается куплет?.. «Вот бы сделать спортплощадку там, где зреют огурцы…»

Ага… А дальше так… «Мы бы сделали и сами, если б дали огород…» Какую бы рифму к «сами»?.. «Огурцами» уже были, усов ни у кого нет…

И только я приблизился к цели, как влетел Борька.

— Гусь, давай стихи на пригласительный!

— Некогда, себе сочиняю.

— А пригласительные мне, что ли?.. Давай, а то Нинке скажу, она заставит.

— Ну, на-на!.. Что там тебе надо? Уважаемый сосед?.. Пожалуйста, — и я застрочил на бумажке. — «Уважаемый сосед!.. Приглашаем на концерт!» На и отвяжись!

— Мало! — сказал Борька. — Куда приглашаем? Что смотреть?

— О, нашел Пушкина!.. Хотя… где наша не пропадала. Дай-ка! — Я взял листок и приписал: — «Торопись под третью крышу!.. Что смотреть?.. Смотри афишу!..» На, Кощей Бессмертный!

— Во жарит! Во комиссарище! — воскликнул Борька и убежал.

Едва я снова задумался, заскочил Генка.

— Нинка коврик какой-то просит… Говорит, ты обещал.

— А, черт!

Я достал «Богатырей», отдал Генке и сел. На пригласительных стихах я набрал такую скорость, а тут тормозят!.. Значит, мы бы сделали и сами, если б дали огород… Сами — с усами… Как бы Лазорскому усы приляпать?.. Ха! Сам с усами! Это же не обязательно усы иметь!.. И я живо докончил куплет, и еще какой! Степан Ерофеевич только крякнет!..

Не успел я переписать его начисто — опять примчался запыхавшийся Генка и сказал, что Нинка меня требует немедленно, потому что есть идея, с которой без меня не справиться. Я любил быть там, где без меня не справляются, и мы понеслись к Куликовым. Оказалось, что Нинка решила крыльцо превратить в настоящую сцену, а для этого его нужно чем-то закрыть сверху.

— Тогда и темней будет, и уютнее, и вообще! — сказала Нинка. — Подумай, по-мальчишески!

— А частушки?

— Хватит сколько есть. Все равно ты еще на руках ходишь. Сцена важнее… Бери Славку и думайте.

Мы со Славкой задрали головы, переводя взгляды с одних сеней на другие. Метра три с гаком… Можно просто: две жерди и доски, но где их взять?.. К Лазорскому сходить. Не насовсем же, вернем после концерта. Я сказал Славке, и мы пошли к управдому.

Лазорский, раздетый по пояс, сидел на крыльце и хрумкал огурцом. Мы ему выложили просьбу. Он подумал, доел огурец и повел нас в свой огород.

— Вот такие сгодятся? — спросил он, указывая в подсолнухи, за морковную грядку, где вдоль забора лежал штабелек длинных брусков пять на пять.

— У! — гуднул я. — Самый раз.

— Берите пару.

— А можно три, чтоб не провисало?

— Берите три, но не сломайте. Сцена — это хорошо, а мне забор надо перегораживать.

Бруски были новенькие — белые и пахли смолой. Мы отделили три штуки и понесли. Лазорский развалисто шел впереди.

— А вы читали программу концерта? — спросил я.

— Читал. Существенная программа.

— А придете?

— Не знаю. Разве что оградные частушки послушать.

— Конечно. Там даже один куплет про вас есть.

Лазорский остановился и, обернувшись, спросил:

— Про меня?.. Это какой же?

— А вот приходите — услышите.

— А все-таки?

— Не можем — концертная тайна! — гордо заявил я.

— Ишь ты. А если что нехорошее?

— Все равно тайна.

— А ну-ка опустите пока бруски. А то, я смотрю, вам тяжело держать их вместе с тайной-то, — добродушно, но твердо сказал вдруг управдом.

— Да что вы, Степан Ерофеевич, ничего плохого про вас! — воскликнул я.

— Опустите-опустите… Вот так… Так что там про меня?

— Да то, что…

— Стихами-стихами, — перебил Лазорский. — А то не выпущу.

— Пожалуйста! — небрежно сказал я. Черт меня дернул выболтнуть! Не отказываться же теперь от брусков! И я прочитал:

Нам приходится несладко,Дяди, тети и отцы!Вот бы сделать спортплощадкуТам, где спеют огурцы!Мы бы сделали и сами,Если б дали огород.Но Лазорский, сам с усами,Огорода не дает!

Лазорский шоркнул пальцем под своим носом, точно проверяя, нет ли в самом деле усов, и воскликнул:

— Ах, вон куда прицел!.. Так-так. Сейчас я кое-что начинаю понимать. Значит, в лоб не удалось, решили сбоку ударить!

— В какой лоб? — спросил я.

— Анечкин огород — это что, не лоб?

— Это не мы. Вы сами разбирались.

— Вас разберешь! На то вы и ребятня, что — хвать! — и концы в воду!.. А на меня частушки зря сочинили. Народ хозяин над огородами, а я тут — ноль без палочки. Так что, Кудыкин, вычеркивай свои куплеты к чертовой матери! Прославите ни за что на весь город. Мучитель детей, скажут. Вычеркивай.

— Ну, тогда сами вместо частушек выступите и потребуйте, чтобы нам дали место! — заявил я.

Растопырив толстые пальцы, Лазорский прижал к груди ладонь и умоляюще протянул:

— Ребятки, ну какой дурак, извините, отдаст вам свой огород под футбол? Вы подумайте!

Славка не выдержал и сказал:

— А разве дядя Федя дурак?.. Он нам отдал весь свой огород. Пять метров!

Лазорский нахмурился.

— Это какой дядя Федя? Федор Иванович?.. Ну, милые, не знаю. Если уж вы меня лично берете за горло, то пожалуйста — метр от моего огорода режьте! А чтобы весь — вы хоть на вокзальной площади пойте про меня — не дам.

— Метр — что? Один да пять — шесть, — грустно подвел я. — На шести метрах только семечки щелкать.

— Не знаю, — повторил управдом. — Говорите с народом сами, а меня ни в частушки, никуда не втягивайте. Обещаете — берите бруски, а нет… — он расстроенно махнул рукой.

Жаль было сдаваться, но Степан Ерофеевич так серьезно расстроился, и так нам требовались бруски, что я сказал:

— Обещаем, — и вздохнул.

— Ну и молодцы.

— Только нам бы еще три-четыре доски метра по два.

— Глянем в сарайке.

Все нам дал Степан Ерофеевич, даже гвозди и молоток, буркнув, что у Куликовых, наверно, и этого нет. Мы сложили бруски носилками, погрузили доски и пошли. Щедро уплатил управдом за куплеты, за нашу борьбу. А писать другие, безуправдомные, стихи уже было некогда. Что же делать? Неужели концерт вхолостую выстрелит?.. Горько пережевывая весь разговор с Лазорским, я вдруг в последних его фразах уловил какой-то пульс. Странный я комиссар — сам почти ничего не выдумываю, а все подхватываю да улавливаю… Пульс этот так растокался, что я замедлил шаги. Стой-стой, да это же гениальная мысль! Я выронил бруски, так что загремели доски, быстро повернулся к Славке и, протянув к нему руки, крикнул: