Симода - Николай Задорнов

Путятин смолоду обучен сохранять секреты. Он сразу согласился. Он вообще гораздо лучше американцев и всех других понимал политическую и психологическую конструкцию японского общества, в котором Перри, например, видел лишь пустые церемонии. Нет, это не простые церемонии. За всем видел Путятин тяжкий след большой и больной истории, в какой-то мере как и у нас самих. Тут Иван Александрович Гончаров прав, пожалуй. Он утверждал, что японская жизнь напоминает ему жизнь наших бояр с их шутами, ползавшими у ног. Сам Иван Александрович не написал еще ничего, да и вообще, пожалуй, не напишет ничего хорошего все из-за той же нашей таинственной секретности. Путятин охотно дал слово хранить все в тайне, никто не узнает, как в закрытой Японии более полутысячи военных моряков живут на правах самих японцев. Все будет скрыто. И как Берзинь коров доит, как Маслов гонит смолу, как японки в них влюбляются... Как будто адмирал не видит ничего! Но никто ничего не узнает! Адмирал строг, хотя в глубине души и знает отлично, что вся жизнь в России и его лично идет не так, как следовало бы... Не так, господа! Но все же зря, кажется, пишут англичане, что бог не одарил Нас, русских, душевным равновесием.

Путятин понял, что молчание Накамура залог согласия. Офицерам будут деньги вместо риса. Но надо показать секретарю японских уполномоченных стапель и кузницы. Тогда и все другие просьбы будут уважены.

Однако в мозгу Евфимия Васильевича гвоздем сидело главное, о чем он сам еще и не заикался, соблюдал японский же этикет, или, как говорил Перри, «церемонии». Он не требовал садиться поскорей подписывать договор. Он не сказал посланцу бакуфу, что к этому вполне готов. Говорил не о договоре, а об устройстве своей морской армии, о стапеле, чертежной, о будущей шхуне и превосходной работе японских плотников.

Старый франт Мориама Эйноскэ, похожий на боксера из Род-Айленда, самый блестящий, модный и самоуверенный из переводчиков правительства, любезно сказал, что Накамура-сама просит передать послу Путятину от имени Кавадзи и Тсутсуя, что хотя все они очень застали, но просят прибыть в Симода для окончательных переговоров.

Путятин ответил:

– У вас в стране конец года. Тсутсуй-кун очень старый, поэтому нельзя ему долго оставаться в дороге. Близится ваш Новый год и праздники. Хизен но ками достиг преклонного возраста, и я не должен заставлять его долго ждать... Я хотел бы ехать на переговоры, чтобы послы к празднику вернулись в столицу, к своим семьям.

Путятин знал, что возвращения к уже сказанному и повторения уместны, будут приняты как знаки вежливости. Он еще несколько раз упомянул про преклонные годы Тсутсуя, называя его то Хизен-сама, то Тсутсуй-кун, то полным официальным княжеским титулом – Тсутсуй Хизен но ками.

Накамура понимал Путятина. Адмирал представил очень вежливый и достойный ответ и вполне требовательный и деловой. Никогда никто из американцев Перри или из других западных народов так не говорил.

– Идемте в чертежную и на стапель, Накамура-сама.

Путятин еще сказал, что даст Тсутсую и Кавадзи письменные вопросы к предстоящим переговорам, чтобы было что обсуждать. И эти повторяющиеся возвращения к важному делу показывали хорошую подготовленность и высшее воспитание посла, который делал светские замечания, а потом вежливо и твердо возвращался к основному императорскому делу. Таким образом, Путятин подготовился, чтобы встретить такую же твердую и требовательную вежливость со стороны послов Японии.

Тут другой переводчик тихо донес послу важную новость: Мориама Эйноскэ довольно старый. Открытие же страны пробуждает в Японии новые молодые силы. Что же это значит? Мориама идет на покой? Оказалось, что совсем не так. Мориама Эйноскэ только что оставил свою старую семью и женился на молодой.

И Татноскэ хихикнул...

– В Симода женился?

– Нет, в Эдо...

А когда же он был в Эдо? Старая новость. Мориама есть Мориама, и палец в рот ему не клади. Решил, видно, зажить новой жизнью. Начало новой карьеры?

Свите велели не лезть в чертежную. Чиновники и самураи охраны расселись на корточках в сенях, как серые и черные вороны.

– Очень приятно видеть все это. Здесь ли вычерчивается корабль? – спросил Накамура.

Путятин велел Можайскому и Сибирцеву объяснять. Вошел Колокольцов.

– Ветер ужасный, и дождь начался, – сказал он, снимая плащ из клеенки и вытирая лицо белым крахмальным платком.

– Наши плотники разбираются ли в чертежах?

– Лучше всего разбираются в чертежах не артельные старосты, а молодые плотники, – ответил Сибирцев.

– А-а! Да-да! – закивал головой Накамура. – Известны ли имена этих молодых?

– У вас простые люди не имеют фамилий, – сказал Можайский, – но имена их известны: Таракити, Хэйбэй...

– Советую вам, Накамура-сама, дать фамилии со временем тем, которые покажут способности и старание, – сказал Путятин.

Накамура заметил, что всюду чертежи. Пол выстлан одним большим чертежом. Ему объяснили, как шхуна и ее части вычерчены одновременно с разных сторон. Большое количество бумаги дорогих сортов, запрошенное адмиралом, тратилось не зря. Также и тушь.

Множество линий и западных цифр с замечательной аккуратностью вычерчены па этих листах. Все офицеры работают дисциплинированно. Японский математик, прикомандированный к чертежной, также трудится. У западных людей во всем видна бодрость и военная сила. Это может быть обозначено иероглифом, означающим «Письмо Верховного Господина» или «Приказ свыше»...

– Отправляемся, господа, на стапель! – сказал Евфимий Васильевич.

Дождь стих.

– Господин Накамура, я рад, что вы прибыли, чтобы навести порядок, – говорил Колокольцов, ворочая рулем и правя к длинному каменному причалу. – Прошу вас не быть строгим с подрядчиками в других деревнях, исполняющих наши заказы, и не подвергать их особенно тяжелым наказаниям.

Накамура взглянул испуганно.

– Спасибо большое. Наше государство расплачивается за отсталость, за то, что японцы жили двести пятьдесят лет счастливо... как... в раю. На самом деле, оказывается, это был ад... И теперь надо наверстать и учиться.

– Я рад слышать. Адмирал всегда вам это говорил.

– Я счастлив повторять слова посла.

– Я хочу сказать, что цены на бревна и на поделки завышаются в два и три, даже в четыре раза против рыночных. Бревна вовремя не приходят или прибывают не тех размеров. Кроме того, нам нужны уже теперь сосновые коренья для выгонки смолы. Еще нет медников, а дело не ждет, и мы скоро начнем строить... Эй, Никита, – позвал Колокольцов молодого японца, выйдя на берег, – живо позови сюда Кикути и Хэйбэя.

Колокольцов подозвал трех японцев и, называя их по именам, представил Накамура. Это против всякого этикета. Накамура не должен говорить с крестьянами. Но он и это снес.

– Я бы на вашем месте, господа, выбрал бы из таких молодцов десятка два самых разбитных и смышленых и послал бы их с открытием страны за границу учиться, к нам на верфи или в Америку, даже в любезную вам Голландию, – говорил Путятин. – От ваших самураев и князей пока нет никакого толку и еще долго не будет. Надо искать вот здесь будущих мастеров.

Накамура, как только Татноскэ начал переводить, показал рукой, чтобы плотников убрали подальше. Самураи живо оттолкнули Таракити, Кикути и Хэйбэя. Дальше разговор не для них. Сообразительные молодые японцы вежливо поклонились и пошли прочь по местам.

– Вот эта штука, господин Накамура, называется стапель! На нем мы будем строить корабль. Продольные балки. Здесь поставим киль. Сооружение это огромное по вашим масштабам. Мы вынули тысячи кубических футов земли, трамбовали площадку, ваши каменщики заложили фундамент стапеля, это изобретение Эгава-сама. Берег укреплен камнями, выстроена целая набережная. Выстроена лесотаска... Отведен поток...

Зрелище грандиозное. Ущелье полно людей. Все преображено и представляет собой живую картину, как на шелку, возвышающуюся до бесконечности, как по стене в богатом доме. Всюду работают вместе японцы и русские. Несколько самураев-шпионов ходят между японскими рабочими. Древние века и современность перемешались.

Строился сарай для плотников. В кузнице сидел японец-кузнец. Левой рукой качал поршень в деревянном ящике, и ящик выбрасывал струю воздуха на горн, а правой рукой рабочий поворачивал на огне железо. Другой японец бил по железу. Тут же мелкий мецке. Рядом горн, и стоят два голых до пояса матроса, на которых связками мощные мускулы в поту. Лица их в саже. При свете огней их тела кажутся величественными.

– Как кузнечим? – спросил Колокольцов.

– Слава богу! Два товарища, комендор и марсовый, переменили занятия и поставлены к горну.

Накамура видел, как Путятин заговорил с плотником Таракити – как с равным и без переводчика. Как можно позволить так говорить без свидетелей? Но это открытие для нас нашего будущего. Путятин еще и позвал этого плотника к Накамура. Можно представителю высшего чиновничества говорить с человеком без чина и фамилии? Путятин это понимает! Понимает, но хочет отучать от этого своих друзей?