Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— Тугай-бей, — сказал Хмельницкий, — это день первой победы.

— Пленных нет, — проворчал мурза. — Не хочу я таких побед.

— Наберешь их на Украине. Весь Стамбул и Галату наполнишь своими пленными!

— Возьму хоть тебя, если некого будет брать!

Дикий Тугай злобно расхохотался и потом прибавил:

— Я охотнее взял бы этих "франков".

Битва окончилась. Тугай-бей поворотил коня к обозу. Другие последовали его примеру.

— Ну, теперь на Желтые Воды! — воскликнул Хмельницкий.

Глава XV

Наместник с сердечным трепетом ожидал конца сражения. Он думал, что Хмельницкий столкнулся с объединенными силами гетманов.

Но под вечер старый Захар вывел его из заблуждения. Весть об измене Кшечовского и об уничтожении немцев до глубины души поразила молодого рыцаря. За одной изменой должна была последовать вторая, а наместник хорошо знал, что большая часть гетманских войск состоит преимущественно из казаков. Горе наместника все возрастало, а триумф в запорожском войске еще более ухудшал его положение. Все складывалось самым дурным образом. О князе ни слуху ни духу, а гетманы, очевидно, совершили страшную ошибку и вместо того, чтобы устремить всю силу к Кулаку или ждать неприятеля в укрепленных обозах на Украине, разделили войска, ослабили себя и предоставили широкое поле действия вероломству и измене. Правда, в запорожском обозе давно толковали о Кшечовском, об особом отряде под предводительством Стефана Потоцкого, но наместник не хотел верить этому. Теперь, увы! Благодаря измене Кшечовского силы Хмельницкого возросли, а молодому Потоцкому грозила страшная опасность. Лишенный помощи, заблудившийся в пустыне, он легко мог быть окружен войсками Хмельницкого и окончательно погибнуть.

Оставалась только одна надежда — на князя. Звезда Хмельницкого померкнет, как только князь двинется из своих Лубен. А кто знает, может быть, он уже соединился с гетманами? Пусть Хмельницкий обладает громадными силами, пусть ему помогает Тугай-бей, пусть крымский хан осуществит свое обещание и явится со своими войсками в случае неудачи — Скшетуский ни на минуту не сомневался, чтобы восстание могло длиться долго, чтобы один казак мог потрясти всю республику, сломать ее могущество. "Волна эта разобьется у украинских берегов, — думал наместник. — Чем обыкновенно кончались все казачьи бунты? Восстание вспыхивало, как порох, и угасало при первом же столкновении с гетманами. Так бывало до сих пор. Когда с одной стороны в бой вступала дикая шайка низовых хищников, а с другой — силы державы, берега которой омывались двумя морями, результат нетрудно было предвидеть. Буря не может длиться долго; она пройдет, и солнышко вновь проглянет". Эта мысль поддерживала пана Скшетуского и не позволяла пасть под бременем невыносимой тяжести. Буря хоть и пройдет, но может опустошить поля, разрушить жилища, натворить неслыханных бед. Благодаря ей он сам чуть было не поплатился жизнью, потерял столько крови и сил и попал в горькую неволю именно в то время, когда свобода для него была важнее жизни. Как вынесут это существа более слабые, те, кто не в состоянии обороняться? Что делается в Розлогах с Еленой?

Впрочем, Елена теперь должна быть в Лубнах. Наместник не раз видел ее во сне, окруженною доброжелательными лицами, любимою самим князем и княгиней Гризельдой и все же тоскующею о своем гусаре, который пропал где-то в Сечи. Но придет счастливая минута — и гусар возвратится. Сам Хмельницкий обещал ему свободу… Казачья волна все плывет и плывет к берегам республики; когда она разобьется, настанет конец горестям и тревогам.

А волна все плыла и плыла. Хмельницкий не терял времени и шел со своим обозом навстречу сыну гетмана. Теперь в его распоряжении находилась грозная сила: с солдатами Кшечовского и чамбулом Тугай-бея всего около 25 тысяч закаленных в бою, опытных воинов. О численности армии Потоцкого не было достоверных сведений. Беглецы говорили, что он ведет две тысячи тяжелой кавалерии и несколько небольших пушек. Исход битвы при таких условиях был все-таки сомнителен; случалось, что одного натиска страшных польских гусаров было достаточно для того, чтобы обратить в бегство и более многочисленное неприятельское войско. Так пан Ходкевич, гетман литовский, в свое время с тремя тысячами гусаров разбил наголову под Кирхгольмом восемнадцать тысяч отборной шведской пехоты и кавалерии; так под Клушином один панцирный отряд бешеным натиском рассеял несколько тысяч английских и шотландских наемников. Хмельницкий знал об этом и все-таки шел, по словам русского летописца, медленно и осторожно: "многими очами своего ума, как опытный ловец, смотря во все стороны и рассылая разведные отряды на милю от обоза и далее" [32]. Так он подошел к Желтой Воде. Поймали двух перебежчиков. Те подтвердили, что коронные войска незначительны и что каштелян перебрался уже через Желтые Воды. Услыхав это, Хмельницкий тотчас же остановился на месте и окопался валами. Сердце его прыгало от радости. Если Потоцкий решится на штурм, то будет побит. Казаки не могут противиться панцирным в поле, но из-за валов дерутся превосходно и при таком перевесе своих сил несомненно отразят атаку. Хмельницкий рассчитывал на молодость и неопытность Потоцкого, но при молодом каштеляне находился старый солдат, староста живецкий, пан Стефан Чарнецкий, гусарский полковник. Тот увидал опасность и уговорил каштеляна вернуться назад, за Желтые Воды.

Хмельницкому не оставалось ничего более, как следовать за ними. На другой день, переправившись через желтоводские болота, войска оказались лицом к лицу.

Но ни один из вождей не хотел начинать дела первым. Обозы начали поспешно окапываться. Была суббота, пятое мая. Весь день шел сильный дождь. Тучи так заволокли небо, что было почти темно. Под вечер ливень еще более усилился. Хмельницкий потирал руки от радости.

— Пусть только степь размокнет, — говорил он Кшечовскому, — и нам нечего будет бояться встречи с гусарами. Все они в своем тяжелом вооружении в грязи потонут.

А дождь все лил и лил, точно само небо хотело прийти на помощь Запорожью.

Войска лениво и медленно окапывались под проливным дождем. Огня развести — и думать нечего. Несколько тысяч ордынцев вышли из обоза проследить, чтобы польский отряд, пользуясь ночным мраком, не вздумал искать спасения в бегстве. Наступила ночь, воцарилась глубокая тишина, прерываемая только шумом дождя и свистом ветра. Едва ли кто сомкнул глаза в обоих обозах.

Перед утром в польском лагере заиграли трубы, потом послышались бубны. День начинался, печальный, темный, сырой; ливень прекратился и перешел в мелкий, пронизывающий дождь.

Хмельницкий приказал выстрелить из пушки. За первым выстрелом последовал другой, третий, десятый… Скшетуский сказал своему казацкому ангелу-хранителю:

— Захар, выведи меня на вал. Я хочу видеть, что там делается. Захара самого разбирало любопытство. Они вышли на высокую стену, откуда, как на ладони, открывался вид на степь, желтоводские болота и оба войска. Пан Скшетуский окинул все беглым взглядом, схватился за голову и воскликнул:

— Господи! Да ведь их горсточка, не больше!

Действительно, валы казацкого обоза тянулись почти на четверть мили, тогда как польский занимал самое ничтожное пространство. Неравенство сил было так разительно, что победа казаков виделась очевидной.

Сердце наместника сжалось болью. Минута кары для бунтовщиков еще не наступала!

Отдельные стычки под перекрестным пушечным огнем уже начались. Всадники, маленькими группами и поодиночке, нападали друг на друга. Это татары дрались с солдатами Потоцкого, одетыми в гранатное с желтым платье. Всадники то приближались друг к другу, то вновь разъезжались, обменивались пистолетными выстрелами или старались подцепить друг друга на аркане. Издали это походило на турнир, и только кони, скачущие взад и вперед по полю без всадников, указывали, что игра идет не на жизнь, а на смерть.

Татар становилось все больше и больше; вскоре все поле почернело от их тесно сплоченных масс. Тогда и из польского обоза начали появляться новые воины и строиться в боевом порядке перед окопами. Все это было так близко, что зоркие глаза пана Скшетуского легко различали значки, бунчуки, даже лица ротмистров и наездников, занимавших места сбоку колонн.

Сердце пана Скшетуского начало бить тревогу; на бледном лице выступил румянец. Он с восторгом кричал при появлении всякого нового отряда:

— Вот драгуны пана Балабана! Я видал их в Черкассах!

— Вот вольшская хоругвь с крестом на знамени!

— О! Вот и пехота спускается с валов!

— А вот и гусары! Гусары пана Чарнецкого! Действительно, показались и гусары, над ними тучи крыльев

и лес луков, украшенных золотистой китайкой и черно-зелеными значками. Они выехали из-за окопа и построились под валами, такие спокойные, сильные, ловкие, что на глаза пана Скшетуского невольно навернулись слезы и на минуту скрыли всю картину.