Твой враг во тьме - Елена Арсеньева

– Прыгай! – закричал что было сил и тут же задохнулся от дыма, которым было черно занавешено все вокруг. – Прыгай!

Сначала он думал, что Андрей просто не видит, что делается внизу, но тот лежал не шевелясь, и Дмитрия вдруг пронзила догадка: а если Андрей уже мертв?

Он подтянулся и повис на рукаве, изо всех сил вглядываясь вверх. Ребра нестерпимо ломило, а какую боль чувствует сейчас Андрей – об этом страшно было думать. Если он еще что-то чувствует, конечно… Если он жив, то, что задумал сделать Дмитрий, может убить его вернее, чем огонь и дым. А если этого не сделать, он там сгорит! – Подальше! – хрипло крикнул стоящим внизу. – Отойдите подальше!

К его изумлению, они услышали и поняли. Отошли, снова натянули полотнище. Дмитрий качнулся к стене и тотчас оттолкнулся от нее, вложив в толчок все силы. Когда уже ударился о туго натянутый брезент, мелькнула жуткая мысль, что как-то слишком легко все прошло, что он, наверное, просто сорвал петлю с Андрея и теперь того не сможет спасти никакое чудо, – но тут же Андрей рухнул рядом, и Дмитрий навалился на него сверху, пытаясь погасить огонь. Однако снова потерял сознание и очнулся только в больнице.

У него было слегка обожжено лицо, легкие, сломаны два ребра, левая рука, и еще как-то умудрился получить сотрясение мозга. Андрею досталось куда больше: год пробыл в больнице, а вышел оттуда инвалидом. За это время от него ушла жена, но ребятам казалось, что Андрей воспринял новость с облегчением: видно, и раньше все у них было не совсем ладно, а теперь-то, когда с трудом срослись шесть ребер, когда правая рука так и осталась недействующей, а ногами он владеет с трудом, и с таким лицом лучше не выходить к людям…

Последующие три года, наблюдая за ним, можно было писать новую «Повесть о настоящем человеке». Теперь о прошлом напоминала только рука да несколько шрамов на лице, особенно заметных, когда Андрей злился.

Сегодня, подумал Дмитрий, Андрей впервые ему напомнил… Он всегда делал вид, будто ничего особенного не происходило, но вот не сдержался все-таки. И сейчас ему стыдно, что напомнил. А Дмитрию так же стыдно – что забыл.

Cамурай. Лето, 1997

Самурай оставил машину в проулке, довольно далеко от того места, куда, собственно, добирался, и вышел, оглядываясь в поисках телефона-автомата. Поднырнул под пластиковый грибок и снял трубку, искоса поглядывая на осанистую «сталинку», стоявшую сбоку.

В этот субботний вечер шеф-директор с равной долей вероятности мог оказаться в четырех местах: в своем служебном кабинете, в своей квартире, на даче или у подруги. Все четыре адреса Самурай знал, и в принципе проверку можно было провести очень просто: позвонить поочередно по всем телефонам. Услышать его голос, положить трубку – и мчаться именно туда. Но это был отнюдь не лучший способ. Ведь шеф прекрасно осведомлен, что Самурай еще жив, что погоня еще не встала на его след! А это значит, что от беглеца можно ждать любого неожиданного хода. Звонок и тишина в трубке только еще больше насторожат шефа, а он, можно поклясться, и так места себе не находит от беспокойства. Зачем же тревожить и без того нервного человека? Нет, Самурай будет действовать иначе. Впереди целая ночь, времени полно.

Он только что побывал в фирме. Все окна были темны, но это еще ничего не значило: в любом из кабинетов мог стоять дым коромыслом и сверкать фейерверки, а с улицы по-прежнему казалось бы, что там царят тишина и темнота. И вот такие волшебные витрины делает не какая-нибудь там Америка или хотя бы Богемия, а Борский стекольный завод на Нижегородчине, подумать только! Все-таки далеко шагнул прогресс!

Он подошел ко входу в фирму совершенно открыто, не таясь. Конечно, это было неосторожно, однако Самурай достаточно хорошо знал, под покровом какой секретности работает родимое предприятие, и не сомневался: уж какой-то там привратник представления не имеет, что сотрудник первого отдела списан за ненадобностью. Ему никто ничего не сообщит хотя бы потому, что означенный сотрудник уже обязан быть трупом, а трупы, как известно, на работу не ходят. Даже ночью, хотя для оживших мертвецов вроде бы самая пора… Поэтому отдавать распоряжение насчет пускать – не пускать смысла не имеет. И вряд ли кто заподозрит, что он решит рискнуть жизнью и появиться среди ночи в фирме! Разумеется, привратник не знает Самурая в лицо, однако на его карточке обозначен допуск «H», что означает High, высшую категорию. Внутрь привратник его не впустит ни при каких обстоятельствах, но как минимум приоткроет окошечко, чтобы ответить на вопрос. Это все, что нужно в данный момент Самураю.

– Слушаю вас, – промолвил охранник, сдвигая непроницаемый щиток с окошечка. Если бы Самурай захотел выстрелить, толку вышло бы мало: окошко забрано бронированным стеклом, а слышимость оставалась хорошей благодаря переговорному устройству.

Самурай и не собирался стрелять. Главное, что теперь он мог видеть не только лицо охранника, но и край пульта. В верхнем ряду все лампочки светились призрачным синеватым светом. Это означало, что сигнализация в кабинете шефа включена – то есть кабинет заперт снаружи, а стало быть, пуст.

В принципе теперь Самурай вполне мог повернуться и уйти, однако это навело бы охранника на подозрения. Еще за телефон схватится, чего доброго, трезвон поднимет. Поэтому Самурай спокойно спросил:

– Конверт для меня не оставляли?

Вопрос был дурацким, конечно, но сейчас Самураю как-то ничего другого в голову не взошло. Оставалось надеяться только на служебную дисциплину. Даже если охранник будет умирать от изумления, он не станет допытываться у сотрудника первого отдела, какой конверт и кто должен ему оставить.

Так и вышло – парень молча покачал головой.

Самурай шагнул назад, в темноту. Вряд ли охранник сочтет его ночное появление чем-то из ряда вон выходящим: ведь в «Нимб ЛТД» не существовало понятия «нормированный рабочий день». Тем более – для первого отдела. Само собой, в дневнике дежурств появится соответствующая запись, которую утром, при смене, прочтет начальник караула. Тогда может начаться немалый шорох… Но тоже только в том случае, если начальник караула посвящен в игры шефа. Даже если и да, это не играло роли, потому что утром Самурай намерен был оказаться уже за пределами Москвы.

Конечно, всякое может быть… Вот ведь не далее как несколько часов назад он давал себе слово никогда не возвращаться в этот город. Но вернулся все-таки. И до сих пор сомневался: а стоило ли? Не лучше ли было остаться на пепелище его жизни и там умереть, подобно псу, который умирает на могиле хозяина?

…Самым страшным было то, что в накрывшем его, будто атомный гриб, несчастье не найти ничьей вины. Даже тот мальчишка, который, судя по сбивчивым рассказам соседей, заставил его детей идти в гараж, погиб вместе с ними! Да хоть бы и выжил – не сводить же счеты с ребенком. Он ведь был не более чем орудием судьбы Николая Семибратова, Самурая, – орудием ополчившейся на него судьбы.

Раньше Самураю нравилось видеть лицо смерти, когда она внимательно заглядывает в глаза обреченным. Теперь ее лицо увидели те, кого он любил больше всего на свете… теперь трудно было не вспомнить прописную истину: каждому, мол, воздастся по делам его. Нет, нет, неправда все это! Что успели натворить его мальчишки, одному пять лет, другому шесть, что им воздалось столь чудовищно? А неродившийся ребенок? А сама Ася, которая в жизни никому не причинила зла?

Или он, Самурай, столь значимая фигура на шахматной доске судьбы, что ради него, ради его наказания, сметаются с поля все прочие фигуры – пешки, с точки зрения обезумевшего игрока? Еще сегодня утром он воспринял бы эту мысль как должное. А теперь просто должен был воспринять ее именно так – ибо ничего иного ему не оставалось. Но все-таки – какова конечная цель? Заставить его осознанно сойти с той самой доски? Раздавить и уничтожить? Дать понять, что слишком много он возомнил о себе, когда присвоил обязанности ангела смерти?

Хорошо, пусть так. Самурай всегда верил в судьбу, именно поэтому ему было легко убивать людей. Он смутно надеялся, что это и есть его предназначение, и старался исполнять свою задачу как можно лучше. Но разве справедливо – чтобы за хорошую работу карать? Ладно, ему не нужно наград судьбы, не нужно поощрений в небесных приказах, – но за что же все случившееся?.. А главное, им-то, Асе, детям, Асиной матери, – за что?!

Почему он не застрелился на крыльце своего заколоченного дома, на глазах соседей? Ведь в тот миг единственное, чего ему хотелось, – перестать жить. И, похоже, никого не удивил бы этот поступок. Похоже, от него чего-то в этом роде и ждали! Ведь с точки зрения этих людей, ведущих простой, незамысловатый и совершенно бессмысленный, по мнению Самурая, образ жизни, именно так он должен был поступить. Если бы он, мужчина, глава семьи, жил вместе со своей семьей, следил бы за детьми, заботился о жене, ничего не случилось бы! Значит, он виноват. И если так уж хотелось отомстить виновному в этом несчастье, значит, он должен был отомстить прежде всего себе. Себе, а не кому-то другому!