Концессия - Павел Далецкий

Мотор фыркнул и зачастил мелкой дробью. Пароход сразу же показался стоящим как-то косо и нетвердо. Он вырисовывался неуклюжей длинной коробкой с растопыренными скелетами лап-лебедок.

— Бары есть? — опросил Береза.

— Обязательно, — отозвался рулевой.

— Большие?

— Подходящие.

— Жертвы были?..

— На соседней были... перевернулся катер, шел также от парохода.

— Погибли?

— До одного.

Над морем стремительно пролетели последние оранжевые лучи невидимого солнца. Донесся грохот прибоя.

Рядом высунулась голова нерпы и лязгнула собачьей пастью.

— Охотник до дарового мяса, — кивнул рулевой. — Чует, стерва.

— Ну, держись, — подмигнул Гончаренко Точилиной. Точилина не ответила. Ей было жутко, как и самому Гончаренко, как, впрочем, и всем на катере — от пассажира до рулевого.

Моторист склонился над мотором. Катер, о котором говорил рулевой, погиб из-за предательства мотора: в самом опасном месте, в самой толчее волн мотор заглох. В одну минуту огромная волна подхватила его, поставила на корму и опрокинула. Потом катер выбросило на песчаную косу, километрах в трех от места крушения.

Нарастающий прилив широкими взмахами гнал катер в устье речонки. Разговоры прекратились.

Горная речонка стремительно скатывалась к океану. Она встречалась с ним на отмелях. Встречалась, сшибалась. Океан и река взлетали на дыбы, падали и снова сшибались. Два разъяренных, недавно еще благодушных чудовища. Борьба шла века. Зыбкие холмы песку — бары — выросли на месте поединка.

Тесный фарватер вел через бары в устье. Немного в сторону — и киль чиркнет по дну, катер потеряет свободу, и все кончено.

«Неужели нельзя было придумать иного способа? — думала Тарасенко, цепляясь за скамью и борта. — Безобразие... люди гибнут, а они отправляют студентов на практику...»

Зейд, казалось, угадала ее мысли. Она сидела между банками[21] на мешках, обернулась к Тарасенко и ободряюще улыбнулась. Улыбнулась, как будто они катались по Золотому Рогу! «Она просто не отдает себе отчета в опасности!» — подумала Тарасенко.

Вдруг ей показалось, что мотор смолк. В ужасе повернула она голову, но моторист был спокоен, и, действительно, сквозь грохот волн она тотчас различила стальное бодрое постукивание.

В течение пяти минут — для новичков вечности — катер походил на взбесившегося коня. Он бил задом, передом, бросался из стороны в сторону.

Точилина, сидевшая рядом с Березой, схватила его за руку.

Она хотела сказать, что не боится, но через катер прокатился вал, студентка захлебнулась горькой водой, оглохла и ослепла... Когда пришла в себя, вокруг была спокойная вода реки.

— Во второй раз в жизни не поедешь, — сказал Гончаренко.

Рулевой вытирал пот и воду с лица.

ПЕРВЫЕ ЖЕНЩИНЫ

От гор до моря — три километра. Там, над тайгой, — снежные горы, выше — облака с голубыми теплыми лужицами неба.

От гор до моря — равнина: болото, мох, марь. Кроме реки, к горам ведут тропы.

Недалеко в горах — деревня. Иногда рыбаки заверяют, что видят домашний дым.

Рыбалка А-12 — на береговых песках. Песок, галька, морская капуста, раковины.

На берегах океана мягкие шуршащие холмы рыбьей чешуи. Запах соли, сырых внутренностей, иода.

В реке под защитой баров — кунгасы, катера и шлюпки. Тут же, у пристаней, лебедка с паровым котлом. Подальше, справа и слева, длинные двускатные навесы. Под одними — засольные чаны, пустая тара и тара, готовая к откатке, под другими — жиротопка и отстойники.

Перпендикулярно к реке — бараки, кухня, столовая, ближе всех — баня. На отлете — контора и склад.

— Для женщин отдельного помещения нет, — сказал завхоз.

Береза осмотрел его фигуру в резиновых до живота сапогах, кожаную фуражку, красное лицо и нос-свеклу.

— Перегородку поставить нельзя?

— Ни листа фанеры, дорогой. Освободим угол, пусть устраиваются. Сколько женщин?

— Почти все.

— Это вы те самые обещанные квалифицированные рабочие, студенты?

— Те самые обещанные.

— Да вы что? — взволновался завхоз. — На какую их работу думаете ставить?

— На всякую.

— И курибан будет?

— И курибан.

Красное лицо завхоза изобразило недоумение.

Общежитие — длинный барак на шестьдесят коек. Окна с пузырчатыми стеклами. Вместо пола — песок. Шершавые, неструганые стены.

Общежитие студентам не понравилось: вонь и дым махорки. Люди спят на постелях в брезентовых сапогах, в брезентовых спецовках.

Носили вещи, перестилали тюфяки, набитые сухой, легкой прошлогодней морской травой. От тюфяков шел запах соли, крабов, морских звезд. От его густоты кружилась голова.

В барак набивались рабочие.

Два невысоких камчадала стояли впереди.

— Бабы приехали... Ух ты! — говорил один из них другому. — Конецно, бабы и у нас трудятся, плаштать рыбу и они могут, а все зе на рыбалке никогда их не видали... Это узе совсем новое.

Они стояли в проходе между койками и наблюдали за каждым движением прибывших.

— Я думал врут, — сказал второй, — кто-то посутил, теперь визу — нет. То-то я вцера все цихал... У меня на этую рыбу предцувствие. Самые настоясцые бабы.

Кто-то хихикнул. Говоривший оглядел рабочих и хотел продолжать, но глубокий бас неводчика Фролова поправил его насмешливо:

— Не бабы, а студентки. Эх вы, Самолин да Дождев, рыбьи животы!

— Тязелая зысь, музыки и то балдеют! Вот я о цом говорю.

— Ну, ну, не нагонять страху! Здорово, подруги!

— Вот жагнул: подруги!

Фролов усмехнулся.

— «Товарищи» — это те, которые носят штаны, а тех товарищей, которые для такой одежи не приспособлены, по-русски зовут подругами.

Он присел на тюфяк к Точилиной.

— Работа у нас, конечно, едкая. Но рыбу кому-нибудь доставать приходится... А привыкнешь — и полюбишь.

— Мы знаем, что работа не легкая... Мы ведь учились на рыбаков... Ваши парни напрасно разахались.

— Попусту... само собой.

Самолин и Дождев уходили, покачивая головами: приезд «баб» в качестве квалифицированных рабочих не укладывался в их сознание.

Уже зажгли ацетиленовые фонари, когда в бараке появился Шумилов. Он, казалось, тоже был встревожен женским составом партии. Пожал всем руки и долго вглядывался в лица.

Потом расспрашивал о пути и во время беседы все всматривался и всматривался в своих новых сотрудниц.

— У меня, товарищи, положение на рыбалке такое, — заговорил он, — я об этом уже сообщал правлению, у меня вся команда русская. Почему я сделал так? Потому что, когда работают японцы, мы обычно ответственную работу передаем им. Я спросил себя: «А что, Шумилов, в тот день, когда Япония не даст ни одного рабочего, будешь ловить рыбу с берега сачками?» И вот в прошлом сезоне я получил группу, ядро попалось хорошее — астраханцы. С их помощью я и стал обрабатывать сезонников и камчадалов. О сезонниках что можно сказать? Это прежде всего люди всякие. Большинство из них на материке не занималось рыболовством. Кто был учителем, кто счетоводом, кто заведывал культмагом, но все им надоело или все не удалось, и вот они приехали на Камчатку на сезон, за длинным рублем. Они смотрят на все спустя рукава... Ох, поскорей бы назад!... Мои астраханцы, потомственные рыбаки, задают среди них тон. Камчадалов здорово взяли в переделку. Те с рыбой обращаются, как с порванным сапогом. Нярку скармливают псам! И живут вообще чорт знает как. Водку любят. К водке крепко приучили их до революции купцы и купчишки... Камчадалы, видите ли, кроме того, развращены самомнением. Ведь они кто? Потомки казаков, завоевателей Камчатки, и, по-ихнему, следовательно, — хозяева Камчатки. Русской крови в них, правда, маловато, ибо когда казаки осели в покоренном краю, они прежде всего переженились на туземках. И так из поколения в поколение. Но не в этом беда, а в том, что они на основании своего родства с завоевателями считали и считают себя вправе эксплоатировать туземцев, трудолюбивых охотников и рыболовов. С камчадалами надо возиться порядком. На земледелие они смотрят косо, считают его баловством, выдумкой начальства. Настоящая жизнь и настоящий промысел для них — соболя. К переселенцам относятся нехорошо, в них видят соперников в охоте и рыбной ловле. Теперь вот об этих переселенцах. Это сила серьезная. Сравнительно неподалеку от рыбалки есть русская деревня Фроловка. Мой синдо[22] Фролов оттуда. Приехали фроловцы из России меньше четверти века назад, ехали только рыбачить, но теперь, обжившись, присмотревшись, взялись за землю. В годы интервенции вся, почитай, деревня была партизанская. Фролов командовал партизанским отрядом... В самое последнее время он был председателем рыболовецкой артели. Я сманил его на рыбалку... Впрочем, нельзя сказать, что сманил, потому что особенных выгод он у меня не имеет, но уговорил его, раскрыл перед ним умственные горизонты, и они пленили его. В общем народ у меня приличный. Работать можно. Русские неводчики, русские икрянщики. Ну, затем, что еще у нас? Тары мало, соли мало... Но жить можно и работать можно... Вот и все положение... Раскладывайтесь, товарищи, и устраивайтесь...