Концессия - Павел Далецкий

Но команда не поддалась на его рассуждения.

Пассажиры первого и второго классов проходили на пароход беспрепятственно. Третий класс продолжал обвеваться ночью, шумами и сырым крепнущим ветром.

— Ну, прощай, Березушка, — сказал Троян. — Тебе здесь не до меня. Шли письмо или телеграмму... и я тебе тоже... Осенью увидимся...

— Посадка! Посадка! Товарищи, стройся к посадке!

Корзины, тюки, чемоданы скрипели, трещали и вдруг взлетали на плечи.

Медленной лентой пассажиры третьего класса поднимались по узкому зыбкому трапу.

Студентам удалось занять места у левой стены полутрюма в низком обширном сарае со специальными возвышениями на полу для спанья.

— Комфорт! — решила Зейд. — Все же лучше, чем трюм. Одно худо — рядом с нами двери гальюна.

Грохот лебедок продолжался. Момента отплытия никто не знал. Пароход мог отплыть через час, но с таким же успехом и через двадцать четыре.

Третий класс затих. Люди, утомленные ожиданием, посадкой и последними суетливыми днями, спали.

В восемь часов утра затихли и лебедки. Люки закрыли досками, сверху навалили брезент. Пароход протяжно загудел. Пассажиры столпились у бортов. Небольшая группа провожающих, пестрая на фоне вдруг поголубевшего неба и белого вокзала, замахала шапками, шарфами и платками.

Солнце вырвалось из-за сопок. Утренняя жизнь, еще не утомленная, еще не потревоженная, шла, бежала, летела отовсюду.

— Товарищи, все на борту? — считал Береза студентов. — Наверное, кто-нибудь слез в последний момент за семечками...

— Ну, прощай, Владивосток! — взмахнул кепкой Гончаренко.

Палуба под ногами дрогнула, набережная начала плавно, но косо пятиться.

Уже между пароходом и гранитом — зеленая масляная спокойная полоса воды. Она все шире и кое-где уже подернута радужной рябью. Через нее не перешагнешь и не перескочишь. Пароход — уже особый мир, со своей судьбой и своими целями.

Справа проплывали серые пакгаузы Эгершельда, толчея пароходов возле причалов Крестовой горы, подъездные пути, игрушечные паровозики и красные вагончики под сопками, точно у самой воды.

А слева Чуркин, с тремя бухтами, сравнительным простором, уцелевшими рощами и громадами утесов на юге.

Надвигался Русский остров.

В течение двух часов никто не уходил от бортов. Берега из зеленых превратились в голубые, потом дымные.

Ha юго-востоке поднялась круглая шапка Аскольда. Все определеннее власть океана и особая судьба корабля.

Студенты устроились на верхней палубе. Радовала прозрачность воздуха, тяжесть и масляность воды, круто замешанные облака...

Наконец берега и острова исчезли окончательно. Стучали машины. Стихал ветер. Волны катились друг за другом, прыгая, как маленькие тюлени, на махину корабля.

КАНАЙ НАНИМАЕТ

Канай знаменит в Хакодате.

Каная знают все: и японцы, и русские.

Канай — скупщик золота, пушнины, рыбы и советских червонцев.

Канай — поставщик рабочей силы на рыбалки.

Он и жена его отлично говорят по-русски. Он знает всех, кто в течение десяти лет выезжал из Владивостока на Камчатку и обратно.

Канай предприимчив и любит наставить нос закону — своему или русскому, безразлично.

Русские не всегда съезжают на берег. Они не видят прекрасных вещей, приготовленных для них: одежды, чемоданов, лакированных шкатулок с перламутровыми узорами, портфелей из толстой желтой кожи, пестрых замечательных кимоно, которые так приятно дарить подругам!

Русские не всегда съезжают на берег, ничего этого не видят и бестолково оставляют у себя в карманах червонцы.

Канай обезопасил себя от подобных случайностей.

Он соорудил пловучие двухэтажные магазины и осаждает пароходы. Не многие из советских граждан понимают, что выброшенные здесь по дикому курсу червонцы немедленно подбираются один к другому услужливым, предусмотрительным господином Канаем и переводятся во Владивосток в распоряжение конторы Чосен-банка[15]. А Чосен-банк уже по твердому официальному курсу ведет расчеты с советскими финорганами, припрятывая валюту.

Госпожа Канай сидит в магазине около хибати[16]. Дует северный ветер. Хибати, доверху наложенный раскаленным углем, распространяет приятное тепло.

Магазин заполняют желтые, всех величин и видов, чемоданы. Они лежат у ног хозяйки, как сонные бегемоты, грея свою холодную кожу у печки, они лежат дальше, до самых стен, складываясь в пирамидальные холмы.

Уважаемый Канай-сан торгует чемоданами. Такова его официальная профессия.

Передней стены в магазине нет, поэтому всякий прохожий может видеть госпожу Канай, занятую важным делом обогревания рук над жаром углей, и она может видеть всех.

— Дома господин Канай?

Перед магазином стоят трое молодых мужчин.

— Нет, нет, конечно, нет, — говорит хозяйка. — Конечно, жаль, что господина нет, но что делать? Он всегда где-нибудь: в банке, в торгпредстве, на пароходах... Если важное дело, можно обождать. Господин Канай будет в полдень.

— Мы зайдем, — отозвался высокий.

Мужчины двинулись к гавани. Они только вчера приехали в Хакодате на маленьком паруснике. Подъезжали к порту поздним вечером. Вода была черна. Небо было тоже черно, но с золотыми густыми каплями звезд. И вот постепенно весь горизонт покрылся густыми звездными каплями. Они были в море, они выходили из моря.

— Хакодате? — опросили пассажиры.

Рулевой покачал головой:

— Хакодате дальше.

Это маячили огни на рыбацких шлюпках. Ночью рыбаки ловили местную рыбу, дающую отличную черную краску и вкусное мясо. Через час парусник плыл в звездном мираже, а впереди поднималось сияние настоящего Хакодате.

Хакодатская гавань — подковой. Справа — серый мол, слева — холмы в маленьких домишках предместий. Сам город описывает кольца вокруг многоцветной сопки. Около гавани — таможни, пакгаузы, магазины, ряды возчиков на лошаках и возчиков «на себе».

Несмотря на ранний час, улицы были запружены народом, сновали дети, велосипедисты, японцы в европейской одежде и европейцы, любители экзотики — в японской.

Трое молодых мужчин, не застав Каная, свернули в ближайший садик. Здесь тянулись низкие каменные скамьи, переплетались желтые дорожки, маленькие сосны сгрудились у водопадика. Он прыгал сверкающими потоками по камням и бросался сразмаху в озерцо. На озерце дремал в водяной пыли островок с цветным фонариком. По озерцу плавал лебедь.

— Канай торгует чемоданами, — сказал один из мужчин, — а я думал, он очень важный господин и живет в европейском доме.

— Для денег приятней, если их владелец живет просто, — отозвался высокий Урасима.

Урасима и его приятели родились в деревне Такехара. Им предстояло быть земледельцами. Предки их копали жесткую почву, тщательно выбирая каждый камень и складывая по границам участков в стены. Каменные стены заносила пыль, покрывали семена диких трав. И так как стояли они сотни лет, то в конце концов обратились в густые травянистые рощи. От этого поля напоминали крошечные клетки, и работающие за ними порой не видели друг друга.

В семье Урасимы насчитывали много почтенных лиц. Длинные ряды славных имен слышал и знал Урасима. Это были имена, распространявшие аромат чести и доблести. Непонятно, как их носители не стали самураями.

В восьмом веке ко всем состоятельным крестьянам, умевшим носить оружие, правительство обратилось с призывом образовать при своем даймио[17] военные отряды. Многие бросали землю и обзаводились мечами. Но предки Урасимы не пошли. Должно быть, несмотря на свою доблесть, а может быть, именно благодаря ей, они были недостаточно богаты.

К тому времени, когда родились Урасима и его приятели, в деревне все шло скверно.

Мальчики помнили заботу родителей, но также и голод. До двух лет они болтались за спинами старших сестер. Они прирастали к ним, становились частью их тел. Что бы те ни делали: расстилали ли цыновки, чистили ли зелень, играли ли с подругами — неизбежно за их спинами висели, прихваченные широкими платками, маленькие братья. Малыши учились приспособляться к самым неожиданным положениям и приобретали гибкость и выносливость.

Встав на ноги, до шести лет бегали по морскому берегу, сражались с волнами, разбивая их галькой, ловили крабов, медуз и рыбешек.

Уже тогда для всех в деревне было ясно, что древние почтенные семьи терпят крушение. Арендная плата за землю все повышалась, жизнь становилась все дороже. Отцы и матери, входя в свои дома, чувствовали, что они на судне, которое дало течь и вот-вот потонет.

Обеды и ужины делались все скуднее. А тут еще зачастили неурожайные годы. Давно исчез рис и маринованные тростники, даже овощи... Осталась морская капуста. Правда, отцы уверяли, что она полезна, но от этого она не делалась разнообразнее и вкуснее.