Рассказы - Лазарь Осипович Кармен

одни кучи мусора, битого стекла, жалкие руины без крыш, с провалившимися ступенями, и кругом пахло гарью.

Он остановился наконец на большой обгорелой деревянной коробке. Она валялась под эстакадой.

— Хорошая была ховира, — протянул Крыса мечтательно.

Апостол посмотрел в ту сторону, куда смотрел Крыса, и подтвердил:

— Хорошая.

Эта коробка была сорный ящик, куда дикари прятались от полиции во время облавы и во время безработицы, когда у них не было четырех копеек на приют.

— Хоть бы это пожалели. Дьяволы!

— Слышал я давеча одного оратора, — проговорил, точно про себя, после продолжительной паузы Крыса, — студента! Стоял на бочке, махал красным платком и колеса наворачивал всем. Тра-та-та, тру-ту-ту! Социвилизм, равенство, пролетарий и еще что-то насчет фабрикантов и помещиков дудил. А я слушаю, слушаю и думаю: «Молодой еще, молоко на губах у тебя не обсохло, а с богом воюешь. Хочешь перевернуть мир…»

Товарищи, увлекшись разговором, не заметили, как к ним подъехали два грозных на вид конных стражника.

— Вы что тут?! — гаркнул один и поднял нагайку.

— В участок хотите?!

— Социалисты!

— Какие мы социалисты! — пролепетал Крыса. — Мы угольщики!

— А, разговаривать?!

Стражники наехали на них, и они шарахнулись в сторону.

Крыса пошел бродить по набережной. Ему хотелось полностью увидать картину разгрома и пожарища.

Было пусто и дико. Так пусто и дико, что Крысе жутко стало. Он с грустью вспомнил, что здесь делалось недавно.

Гремели десятки паровых кранов, лязгали якорные цепи, звенело листовое котельное железо, ревели тысячи быков, ржали лошади, блеяли овцы; как черные муравьи, копошились всюду — во всех гаванях, на палубах, сходнях, в трюмах, на эстакаде, под эстакадой — босяки; банабаки весело лопочут на своем гортанном языке — «Ахшамхайролсун, сабаныз, хайролсун». Московская артель, облепив конец, как мухи кусочек сахару, волочит по сходне с палубы железные части молотилок или куски чугуна, подбадривая себя «Дубинушкой»: «Эй, у-ухнем, зе-е-леная сама пойдет!» Здесь выгружают каррарский мрамор, хлопок, мессинские апельсины, клепки, марсельскую черепицу, копру, изюм, кардиф, там нагружают пшеницу, сахар, свинец, лес, быков.

Быков поднимают высоко над трюмом, как щенят, и они жалобно мычат и дрыгают ногами. Вот громадный бугай с длинными и острыми, как штыки, рогами. Он не дает себя захомутать, ему не нравится полет к небу, и он вырывается из рук проводников.

Он наконец вырвался и мчится вдоль набережной. Глаза — навыкате, изо рта бьет пена, рога наклонены для смертельного удара. И все шарахаются в ужасе.

Мчатся, как на пожар, биндюги с мукой, сахаром, миндалем, кофе, рисом, крупой, оставляя позади длинные, узенькие дорожки того и другого товару, на которые наподобие стаи птиц слетаются бабы и ребятишки; сотни пассажиров спешат на дрожках на пароходы, отходящие в Крым и на Кавказ; гудят пароходные гудки, дым из сотен труб окутывает всю пристань… Море народу, звуков! А джонов-англичан сколько! Хороший народ джоны! Подойдешь к одному и скажешь:

— Мистер! Гив ми смок!

Он, ни слова не говоря, залезет в карман, достанет плитку прессованного жевательного табаку и даст тебе…

А сейчас!

Нога Крысы скользила и увязала то в тесте из муки, то в куче из коринки, халвы, пшена.

«Господи, — подумал он, — сколько зря товару просыпано!»

Нога его также натыкалась на полуобгорелые, длинные, соломенные колпаки от ламповых стекол и бутылок. Они были разбросаны вокруг.

Поравнявшись с разрушенным зданием управления капитана над портом, Крыса остановился. Его заинтересовал экипаж, стоявший около. В экипаже сидели две элегантные дамы.

Рядом стоял господин в лимонном пальто и цилиндре и что-то говорил им.

Крыса придвинулся поближе, чтобы услышать, о чем говорят. Господин рассказывал о погроме. Он поднял наполовину истлевший соломенный колпак и пояснил дамам: вот этим самым колпаком «они» поджигали. Они насаживали его на палку, и он служил им факелом.

— Какой ужас! — воскликнула пожилая дама. — Это звери, а не люди.

— Н-да, знаете…

Крыса решил стрельнуть. Он сделал шаг вперед, снял шапку и проговорил:

— Господа добрые!.. Явите милость! Три дня не ел…

Господин вспыхнул, лицо его под цилиндром сделалось похожим на вареного рака, и он внушительно сказал ему, погрозив увесистой тростью:

— Я тебе!.. Проваливай, а то сейчас в участок!.. Надежда Петровна! Не угодно ли?! Вот эти самые и поджигали!

— Да?!

Молодая дама вскинула лорнет и воззрилась на Крысу.

— А вы знаете, — проговорила она мелодично, — они действительно похожи на поджигателей, настоящий ломброзовский тип… N'est ce pas, maman?…[17]

Крыса, опасаясь скандала, пошел прочь, показав аристократам громадную брешь на заду, в брюках…

* * *

Подвигаясь меж развалин, куч обгорелых клепок, битого стекла и всякого мусора, Крыса повстречался с фотографом-любителем, делающим снимки, несколькими гимназистами и группой из двух девиц и студента. Горсточка эта составляла почти всю публику порта. Она пришла посмотреть на пепелище.

Крыса на минуту остановился у станции Одесса-порт. Когда-то, летом, станция эта была излюбленнейшим уголком в порту. Каждые полчаса отсюда уходили длинные зеленые поезда, увозя на Куяльницкий и Хаджибейский лиманы тысячи пассажиров, жаждущих исцеления, больных ревматизмом, всякими искривлениями костей, золотухой. Здесь заработать всегда можно было дикарю. Внесешь в вагон на руках ревматичку-еврейку, ползающую по земле ужом, — и у тебя пятачок на шкал водки. А сейчас вместо станции — одни обгорелые, тонкие столбы.

Крыса постоял немного и над обгорелым сахарным вагоном, валявшимся рядом. Он стоял над ним, как над могилой. В дни ненастья, безработицы и во время облавы, когда полицейские устраивают на беспаспортных охоту, как на волков, этот вагон так же, как и сорный ящик, служил ему надежным убежищем.

А вот обгоревшие пароходы! На воде, в двух шагах от берега, стоял пассажирский пароход без мачт, труб и капитанского мостика. Как клочья старой одежды висели на нем железные и стальные обшивки, и весь он был черен, искривлен и похож на сильно поношенный галош. Рядом из воды выглядывала труба английской шхуны.

На берегу толкались с баграми и кошками несколько босяков и выуживали из воды все имеющее ценность — бревна, шапки, железные листы. Два приличных господина и дама разглядывали сваленные в кучу на земле блестящие глыбы сталактитов из сварившихся в огне гвоздей.

С не меньшим любопытством разглядывали они кучу пустых бутылок. Один господин читал вслух:

— Ямайский ром, коньяк, мумм, клико, редерер, бенедиктин, марсала!..

— Ого-го!

Бутылки, как и гвозди, размякли в огне и поражали странностью своих форм. Огонь вылепил из них, что ему угодно было. Из одной — букву «3», из другой пряничную лошадку, из третьей — китайского болванчика, а остальные он слил по три, по четыре вместе и вылепил