Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А вам-то что до этого? — перешел в наступление Линевский.
— Мне до всего есть дело. Проспитесь, придете в себя, утром доставим вас в больницу.
«Волга» подкатила к приземистому, укрывшемуся среди деревьев домику. В двух окнах, несмотря на позднее время, горел свет.
— Приехали, — сказал воздушный благодетель. — Выходите, Виталий Михайлович, и заходите. Будьте как дома, для беспокойства, уверяю вас, нет никаких оснований.
— А если не выйду? — сумрачно спросил Линевский. — Силком потащите? И что вам вообще от меня нужно? Денег у меня с собой немного, а в портфеле старая электробритва.
— Силком вас никто тащить не станет, дорогой товарищ. Выйдете сами, как только узнаете содержимое моего портфеля. Бритвы там, правда, нет, но есть кое-что другое, очень для вас интересное.
— Что же именно? — Линевский готов был хоть до рассвета вести переговоры, только бы оттянуть время до вхождения в этот незнакомый дом, холодно глядевший на него красноватыми глазами-окнами. И еще эти три амбала в машине…
— Так, пустячок, зеленая папочка с листочками. Представляете, какой переполох поднимется, когда не обнаружат ее в сейфе одной вам известной лаборатории? Боюсь, кое для кого подобный факт окажется неизмеримо большим потрясением, чем ваше неожиданное бегство. Вы же умный человек, Виталий Михайлович, а я от вас ничего не скрываю, двойной игры не веду. Вам предстоит все хорошенько обдумать и сделать выбор. И странно мне, что вы завели речь о каком-то насилии. Вы здесь гость. Понимаете? — желанный гость. — Вылез из машины и учтиво поклонился, делая плавный жест рукой в сторону домика. — Прошу! О матушке, кстати, не волнуйтесь, с ней все в порядке…
Если бы даже не болели у меня голова и горло, я не сомневался бы, что заболел. Есть у меня, неисправимого курильщика, один достовернейший симптом. И когда, отчаявшись заснуть, решил покурить, чтобы расслабиться, больше трех затяжек не мог сделать — муторно стало. Загасил сигарету, снова лег и накрылся с головой. Будильник был заведен, как всегда, на семь часов, но я уже знал, что из дому мне утром выбраться не удастся. Наступавший день обещал немалые проблемы. Но давно известно: один из вернейших способов решения проблемы — по возможности избегать ее, по крайнее мере не изводиться понапрасну, если просвета впереди не видно. Так я и поступил. Одинаково плохо представлялась мне дальнейшая судьба Виталия Михайловича Линевского. Но и о нем старался не размышлять. Завтра будет день, как-нибудь все образуется. Великолепное слово в русском языке — «образуется». Совершенно убежден, что перевести его на любой другой язык один к одному, со всей палитрой оттенков — просто невозможно…
11
Разбудила меня мама, спал я настолько крепко, что не слышал трезвонившего будильника.
— Тебе сегодня не нужно на работу? — спросила она. — Зачем же тогда будильник завел?
Она уже собралась уходить, стояла надо мной в пальто и шапке. Я осторожно глотнул — в горле запершило, но сильной боли не почувствовал.
— Нет, у меня сегодня дела в городе, — ответил я осипшим голосом. Отвернулся к стене и тут же заснул еще крепче.
Проснулся я, когда стрелки на циферблате моего старого друга и недруга показывали без малого одиннадцать. Разыскал в коробке для лекарств градусник, сунул под мышку. И очень удивился, выяснив, что набежало тридцать восемь и восемь, — чувствовал я себя вполне сносно, только горло саднило. В детстве я часто болел ангинами, и лечивший меня старый доктор, мамин приятель, любил приговаривать, что ангина — коварнейшее заболевание, «лижет суставы и кусает сердце», обязательно нужно «вылежать». Я позвонил к себе в отдел, сказал, что немного прихворнул и назначенные встречи на денек перенесу, постоял перед зеркалом, с неудовольствием рассматривая полыхавший зев, решил в поликлинику не обращаться, заняться самолечением. Прополоскал горло горячей водой с содой и несколькими каплями йода, проглотил еще две таблетки аспирина и вернулся под одеяло.
Полежав немного, надумал позвонить Светке. Если трубку возьмет кто-нибудь из родителей, узнаю хоть о ее здоровье. Но ответила мне сама Светка. Сказала, что температура у нее уже нормальная — да здравствуют американские антибиотики! — чувствует себя вполне сносно, но отец велел минимум два дня еще полежать, спросила, когда к ней зайду. Я же, стараясь зачем-то преподнести все в юмористическом свете, поведал ей, как меня самого сразила та же болячка, пообещал, что, если ртуть на шкале выше сорока не поднимется, обязательно ее вечером навещу. Светка заволновалась, требовала, чтобы обязательно вызвал врача, заявила, что если я сегодня покажусь у нее, вообще откажется со мной разговаривать. А под конец совсем меня огорчила — сказала, что придется ей, видно, просить отца зайти посмотреть меня.
Я представил на секунду, как заявляется в нашей квартире ее папенька — и сразу же расхотелось острить и хорохориться. Пообещал, что обращусь в поликлинику, и в приходе ее отца совершенно не нуждаюсь. Мы проболтали еще минут десять, но разговор этот передавать словами бессмысленно. Подслушивал бы его кто-нибудь, подумал, что озорничают два подростка. Недомолвки, намеки, подначки — непосвященному не понять. Каждому хотелось услышать признание другого, едва ли не любая фраза таила в себе два или даже четыре дна. Игра эта доставляла мне ни с чем не сравнимое удовольствие, и сердце переполняла теплая, мягкая нежность. Свершилось очевидное и неизбежное — я уже не мыслил свою жизнь без Светки. Без ее омутных глаз, без ее гладкой шеи, без ее голоса.
— Совсем, значит, меня не любишь? — «беспечно» спрашивал я.
— Совсем, значит, — тихо, загадочно смеялась Светка, и я слышал долетавшее до меня по заиндевевшим проводам ее легкое дыхание. И млел, и радовался, и счастлив был, перезревший оболтус…
После этого нашего диалога пришел я еще к одному бесспорному решению. Нужно, упирая на высокую температуру, в самом деле вызвать врача и лечиться изо всех сил, чтобы как можно быстрее восстановиться и встретиться со Светкой. Обнять ее, прижать к себе…
Дабы рассчитаться с имевшимися у меня тягостными обязательствами, сделал еще несколько нужных редакционных звонков, потом позвонил в поликлинику и снова забрался в постель.
Ото всей предыдущей маяты я несколько подустал, отяжелела голова, кожа покрылась испариной, но Светкин голос подействовал целительно — не кручинился, не унывал. Я лежал, разглядывая до мельчайшей трещинки знакомый потолок, думал о Светке. Думал медленно, обстоятельно, растягивая удовольствие. Представлял, как все у нас будет…
А еще мне захотелось поскорей дописать свою повесть. И чтобы
