Разведрота (сборник) - Андрей Дышев

Оборин лежал на носилках в тени дувала, прикрыв рукой вспухшую обожженную щеку. Он, наверное, не слышал, как ругался Сафаров, приказывая душманам встать лицом к стене, как афганские солдаты выносили из дома и осторожно опускали на землю тела погибших защитников кишлака, как моложавый афганский капитан чисто, почти без акцента, с неестественным пафосом рассказывал Петровскому:

– Теперь Абдулхана и его банду будет судить народ. Он хотел, чтобы дехкане, женщины и дети Бахтиарана стали его рабами. Мы почти два года дрались с ним. Сегодня очень хорошо мы работали, но если бы не… – он долго подыскивал нужное слово, – если бы не храбрые солдаты отряда самообороны, то все жители Бахтиарана стали бы заложниками Абдулхана… Вот командир отряда самообороны товарищ Анвар.

Я увидел, как к ним подошел молодой красивый мужчина в почерневшей от копоти белой рубашке, пиджаке. Одна рука перебинтована, на скуле рубец с ободком запекшейся крови. Он молча поздоровался с Петровским и несколько минут о чем-то разговаривал с афганским офицером.

– Сколько ваших людей обороняло кишлак? – спросил комбат Анвара. Капитан перевел вопрос.

– Товарищ Анвар говорит, что из двадцати человек шестнадцать погибло и только четверо остались живы… Но отряд самообороны Бахтиарана был совсем маленький – всего шесть человек.

– Откуда же еще четырнадцать? Женщины?

Афганец отрицательно покачал головой.

– Нет, этой ночью на сторону товарища Анвара перешла банда Джамала. Моджахеды отказались воевать против власти и пришли без оружия. Но товарищ Анвар приказал Джамалу принести свое оружие. Товарищ Анвар знал, что банда Абдулхана уже идет из Черной Щели в Бахтиаран. Люди Джамала принесли оружие, они его прятали в горах…

Секретарь кивал головой, будто понимал русскую речь.

– Товарищ Анвар говорит, что честным афганцам рано еще бросать оружие. Много, очень много у нас осталось врагов… Товарищ Анвар говорит, что люди Джамала искупили кровью свою вину и будут похоронены как герои… Вы ранены, товарищ командир?

У меня кружилась голова. Я с трудом осмысливал все услышанное. Так, значит, все-таки Оборин был прав?

Комбат уже не слушал афганца, тер пальцами лоб и, пошатываясь, шел в тень дувала.

– Нет-нет… Сейчас…

Он пытался прикурить, чиркал отсыревшими спичками. Бушлат, накинутый на его плечи, упал на землю, но Петровский не обратил на это внимания.

Не думая ни о чем, я долго и тупо смотрел на засохшую травинку под моими ботинками, похожую на сгоревшую спичку. Джамал искупил свою вину кровью… Джамал защищал Бахтиаран… Джамал выступил против бандита Абдулхана… Голова кругом. Да пусть они тут сами разбираются, кто бандит, а кто герой! Мне бы понять, почему свой, русский солдат, выстрелил в спину своему командиру! И пока я этого не пойму, я не узнаю, отчего на земле случаются войны.

– Товарищ майор! – докладывал кто-то Петровскому. – Погиб рядовой Киреев. «Духи» убили его ножом…

– Бессмысленно… – бормотал Петровский. – Все бессмысленно…

На площадь, осторожно протискиваясь через узкие улочки, выезжали бронетранспортеры. Они бодро выли, урчали двигателями, дисциплинированно становились в ряд, и столб пыли, подхваченный горячим ветром, закручивался в спираль, ввинчивался в чистое голубое небо.

Петровский подошел ко мне, поправляя на себе комбез, как будто он был с чужого плеча и тер ему шею.

– Я уезжаю на доклад к командиру дивизии… Ты проверь личный состав, оружие – и домой. Людям надо отдохнуть… Спасибо за службу!

Он протянул свою крепкую, горячую ладонь, тряхнул мне руку. Мне показалось, что комбат хочет еще что-то сказать, но он лишь вздохнул и, повернувшись, подошел к Оборину. Паша был в сознании, но глаза закрыл.

– Ну что, Павел Николаевич! – Комбат изо всех сил старался говорить бодрым, даже веселым голосом. – Отвоевались? Не горюй, вылечат тебя. Рана не опасна. Сейчас «вертушки» прилетят, и первым бортом тебя отправят в госпиталь… Будем прощаться? Не знаю, увидимся ли когда-нибудь?

Оборин приоткрыл глаза, посмотрел на Петровского, словно не узнавал его.

– Прощайте, товарищ майор…

Комбат постоял в нерешительности и как-то неестественно, словно с большим усилием, приложил ладонь к своей груди.

– Если можешь, Паша, то… прости.

Потом он махнул рукой, повернулся, поправляя на голове кепи, и быстро зашагал к бронетранспортеру.

Я смотрел на Оборина. Наши взгляды встретились.

– Это Киреев? – едва слышно спросил Оборин.

Я не ответил, поднялся на ноги и сделал несколько шагов по дороге, не замечая никого вокруг. Меня душили слезы…

Тихая, почти невидимая в ночи вода обожгла мне ноги. Увязая в мягком илистом дне, я сделал еще один шаг, и озеро подхватило меня, подняло, плавно покачивая. Я лежал на спине, раскинув руки, и смотрел на звезды.

Бесконечное небо опускалось на меня, притягивало к себе. Я уже не видел ни светлых окон кемпинга, ни горбатых спин гор, ни прозрачной полоски тростника – только небо…

Где же я был? Почему меня как будто не существовало целые сутки? Почему я не слышал, не видел этой жизни, этого неба?.. Я прислушивался к себе, к тому, что еще болело в памяти, стараясь отыскать тот обрыв, тот момент, когда я безрассудно отрекся от себя. Где это случилось? В Черной Щели? В ложбине? В сером, безликом Бахтиаране? Или у того дувала, где остался Паша Оборин, командир разведроты?..

Я слушал себя в надежде ухватиться за тот неприметный намек на что-то очень важное, хотя и почти забытое, что так часто мучает нас, как мелькнувшее в толпе до боли знакомое лицо… А звезды опускались все ниже, льдисто покалывали, кружились и плясали на мне, светились блестками на руках, качались на груди, и, уже не чувствуя онемевшими руками холода, я погружался в них легко и без усилий. И они были послушны мне, и целые миры то таяли, дробились на брызги, то появлялись опять.

ТРЕТИЙ ТОСТ

(Апокриф военного репортера)

Я не встречал в Афганистане человека, который бы признался в том, что не хотел туда ехать. Но были и такие, кто рвался туда, словно на курорт.

Перед отлетом «за речку» с нами, группой политработников, беседовал член военного совета ТуркВО. И вот в ходе беседы вдруг выясняется, что у одного офицера нет своей квартиры.

– Отправляйте его документы обратно, – сказал генерал начальнику отдела кадров голосом, исключающим всякие возражения.

А офицер вдруг как вскочит со стула и криком:

– Товарищ генерал! Разрешите сказать! Не нужна мне квартира! Для меня палатка в Афганистане – лучший дом. А жена всегда найдет где жить. У свекрови ее, то есть у моей мамы, две комнаты, целый батальон разместить можно. У жены еще подруга в исполкоме работает, ей квартиру пробить – раз плюнуть! Не отправляйте меня обратно! Я целый год спал и видел, как в Афган еду служить…

В зале смеялись. Улыбался и строгий генерал. А бесквартирник все не унимался, и на его щеках заблестели капельки лейтенантского пота. Складно, однако, врал он про исполком и про двухкомнатную квартиру свекрови, где можно разместить целый батальон.

Утром присмиревший и успокоившийся бесквартирник с двумя чемоданами, перевязанными проволокой, да загранпаспортом в кармане вместе с нами улетел в Кабул. Самолет он переносил плохо, его укачало, и по рампе он спускался пошатываясь. Два с половиной месяца спустя я случайно увидел его фотографию из личного дела. Лейтенанта убили в заурядной ночной засаде. Несколько пуль от крупнокалиберного пулемета «ДШК» попали ему в голову, отчего лицо превратилось в кровавое месиво, и возвратился лейтенант на родину в цинковом гробу с припиской «Вскрытию не подлежит».

Советский гарнизон в Афганистане – это имитация жизни в Союзе, тех привычных, порою незаметных, само собою разумеющихся вещей, которые, к сожалению, невозможно было взять с собой. Каждый офицер имитировал что-то свое, самое близкое, но в целом это было одно и то же. Вечером, когда надо было связаться с начальником, коммутаторщику, сидящему на узле связи, неизменно говорили: «Квартиру подполковника Добровольского!» Или спрашивали у дежурного по политотделу: «Сергей Палыч уже ушел домой?» В обоих случаях подразумевалась всего лишь комната в общежитии – фанерном модуле, в котором сейчас отказались бы жить гастарбайтеры из Туркмении. Обустраивая комнаты, жильцы изощрялись как могли. Шикарнее всех жил медсанбат. Многие комнаты действительно напоминали союзные квартиры: палас на полу, на стенке ковричек, столик со скатертью, полутораспальные койки, «кухня», отделенная от жилой части фанерной перегородкой. Офицеры очень любили ходить в женский модуль медсанбата. Правда, это не всегда одобряло начальство, и в один прекрасный день у входа в женский модуль появился угрюмый часовой с автоматом. Зачем ему нужен был автомат, никто не знал, потому как часовой ни в кого не стрелял и запросто мог пропустить внутрь офицера за пачку сигарет.