Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

готовности. Я так и бросился на неприятеля, как бы для развлечения, и прогнали мы их довольно легко. Во вторник потом они подошли снова, желая овладеть Червонной корчмой, которая уже наполовину была сожжена нашими, и мы снова вовремя их отогнали.

С равным счастьем нам удалось выбить пруссаков из Шчеслива, который они захватили в воскресенье и имели уже там пехоту, стрелков и пушки. Вечером в хорошем сумраке, полдесятого, подполковник Гавроньский по приказу Костюшки пустил огненные ядра для того чтобы поджечь деревню, и так ему это удалось, что от первого деревня была в огне.

Довольно сухое лето и деревянные клетушки сделали пожар внезапным и неудержимым, лёгкий ветерок его раздувал. Мы видели огромную суматоху, слышали крики и проклятия внезапно разбуженных от вечернего отдыха солдат. Хотели тушить, но мы из двух батарей прижали их так, что, едва запрягши свои пушки, они должны были бежать.

На этот переполох прибежали стрелки Дембовского и выгнали остаток убегающих из хат.

Огромное зарево этого пожара, который не скоро прекратился, разлилось по небу и красиво освещало наш триумф. Начальник был на редкость весёлый и счастливый, а тем больше обрадованный, что там уже в деревне из крестьян давно никого не было, ибо они заблаговременно её покинули.

Войска прусского короля, который сам ими командовал, услышав знак тревоги, стояли допоздна с оружием в руках и погасили огни в лагере – чтобы не могли в них прицелиться.

Поздно ночью, когда это всё счастливо закончилось и офицеры начали прибывать с рапортами, Костюшко, у которого было множество подарков для раздачи отличившимся военным, приказал принести шкатулку из своего шатра и тут началась раздача подарков в память об этом дне.

Не имели мы и не хотели иметь в то время орденов, по-республикански делил Костюшко храбрым то, что ему патриоты прислали. И так капитан Бочанкевич получил колечко с бриллиантами, которое пожертвовала Зибергова, майор Голеевский – золотые часы, майор Осовский – золотую табакерку, майор Красицкий, храбрый солдат, – также бриллиантовое кольцо, Дембинский – кольцо с жемчугом, Дембовский, Коллонтай, я и другие – браслеты и часы.

Сто повозок раненых пруссаков отвезли этой ночью в Сохачев… мы до утра не сомкнули глаз и Костюшко сам не думал ложиться. Едва зарево пожара побледнело, небо начало розоветь на востоке, и мы весело готовили кофе при поломанном старом заборе. В лагере царил такой запал и хорошее настроение, как если бы мы уже врага за границу выпроводили.

Через несколько дней король прусский, думая, что пером больше докажет, чем пушками, прислал трубача с письмом, уговаривающим сдаться.

Есть несомненной вещью, что храброй обороной и хорошему командованию мы до сих пор были обязаны нашему счастью; нужно, однако, добавить то, что нам позже стало явным: что русские имели приказ не слишком энергично помогать немцам в добыче города.

Варшава днём и ночью бдила, прислушиваясь, смотря, угадывая, что с нами делается. Летали посланцы, прибегали добровольцы, шли телеги с припасами, а с прусскими ядрами мы так освоились, что их треску только аплодировали.

В самом деле, это были весёлые дни, как не помнить, а, может, мне они такими выдались после тяжёлых предваряющих их варшавских дней уличной суматохи и шума.

На следующий день Заячек поджёг им Волю, начиная от сараев, которые зажгло ядро поручика Вроньского, Домбровский захватил Августов (под Вилоновым) и Завадский островок, добыв провизию и немного амуниции… словом, пруссакам как-то совсем невезло.

Трудно мне дать вам понять о нашей, а особенно о моей жизни в эти дни, которые мог бы назвать самыми счастливыми, когда на сердце не имел боли и тоски по Юте. Я постоянно был в действии, не раз участвовал в разговорных поединках на форпосте, когда ничего срочного не было для работы; впрочем, я проводил жизнь постоянно на коне, возя приказы между Заячком, Мокроновским, Начальником, Домбровским и Варшавой, смотря, как всё тогда горело здоровым, красивым патриотизмом. Не было жертвы, от которой бы кто-нибудь отказался… И Костюшку также не видел я никогда таким оживлённым и в таком хорошем настроении, как тогда. Прусские выстрелы нам вовсе не докучали, оглушали только; ни одного дома не подожгли нам, а потеря людей была почти незначительной.

Мы отбрасывали почти каждое их покушение и пушек никогда не давали установить, где хотели.

Но были и тучки на этом прекрасном небе, полном надежд. Начальник не очень был рад введению ассигнаций, которые тогда пустили в оборот, помимо его воли; не совсем удачным он находил объявленный сбор колоколов и костёльного серебра, против которого многие ворчали, – потому что добровольных жертв было достаточно, а наш набожный народ плохо это понимал.

Ещё хуже поступили по приказу тех, которые были противниками двора и короля, начав печатать в Вольной Газете бумаги, которые нашли у Игелстрёма, и счета особ, которым он платил. Коллонтай, не любящий Понятовского и имеющий к нему серьёзное предубеждение ещё с Тарговицы, предложил издать эти счета, в которые были помещены и королевские шесть тысяч дукатов.

Поднялась тогда в замке суровая буря, что таким образом восстанавливали народ против Понятовского, показывая как предателя. Поднялся жестокий плач, прилетел князь Ёзеф к Начальнику с выговором и горем. А так как Костюшко был в это время уже в холодных отношениях с Коллонтаем, отправили меня с письмом к Закревскому, чтобы оглашение той грязи не в пору остановили. Король объяснился письмом, отправленным в Газету. Памятен мне этот день и тем, что, возвращаясь от президента, я встретил в городе Юту…

В руке я вёл коня и не спеша шёл Краковским предместьем, вовсе не ожидая её увидеть и мимовольно думая о ней, когда услышал своё имя, которое меня как бы от сна пробудило. Я поднял глаза и заметил её, стоящую напротив одну и такую бледную и изменившуюся, что я испугался. Как можно быстрее я поспешил к ней.

– Я не могла о вас ни узнать, пане поручик, ни встретить вас. Что же это за счастливый день! Ходила в костёл, Бог мне дал вас увидеть, – она грустно улыбнулась, я посмотрел в её глаза.

– Что же, пани, так бледно выглядишь?

Она тут же зарумянилась.

– Но нет, – сказала она, – может, от волнения, когда у моего товарища оружие заметила.

Я немного побледнел.

– Впрочем, трудно в такое неспокойное время быть очень счастливой.

– Нам до сих пор везёт и на Бога надежда, что немцев прогоним! А! Если бы я мог вам рассказать, как мы с ними сражаемся, как наши дни молнией шибко пролетают… какая в