Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От дыма трубок и копчения масляных ламп было душно в этом помещении, которое не выглядело особенно привлекательно. Личности, которые здесь бродили, были мне известны по улице, я никогда их, однако не видел собранных в такой многочисленности, несколько чужих лиц и языков можно было различить в этом сборище. С краю шептались по двое или по трое, оглядываясь вокруг. Я слышал с любопытством расспрашивающих о судьбах заключённых по поводу июньских беспорядков. Не скрывали свою симпатию к ним.
– Уж будьте, граждане, спокойны, – сказал один с прикрытым лицом, – что у Казя Конопке волос с головы не упадёт, а Дебовскому также не много будет, только Долгерд, Дзеконьский, Клоновский и Ставицкий, а, может, и больше жизнь отдадут.
– Либо отдадут, либо нет, – прервал иной, – народ не должен допустить, чтобы тех, кто пожертвовал собой для него, встретил такой позор и…
– Тихо, – воскликнул иной, – тихо…
– Начальник приказал наказывать сурово, – вставил кто-то сбоку.
Плечистый мужчина на лавке, опирающийся о стол локтями, рассмеялся.
– А хоть бы также и поплатиться пришлось и нескольких потянули на виселицу, – воскликнул он понуро, – разве такое милое развлеченьице того не стоит? Вы видели, паны граждане, что редко случается… сановники в рубашках, без орденов, без париков и без шляп, сохнущие на вольном воздухе. За каждое зрелище надо платить, так и это… А вы думаете, что страна иначе будет свободна? Никогда.
– Довольно этой болтовни, – вырвался другой голос. – У нас не такая хищная натура, чтобы любили такие зрелища. Ещё у нас Господь Бог есть.
Опирающийся о стол локтями издевательски на это рассмеялся. Другой стукнул кулаком о стол.
– Божьего имени не призывайте тут напрасно и никаких богохульств… потому что… за дверью…
– Говорите же о чём-нибудь ином, – вставил кто-то сбоку, – а то уж вас возьмут. Что вы думаете, если пруссак придёт… Когда развлекались с предателями на улицах, нужно нам также порисоваться и на окопах.
– А кто этого пруссака сюда привёл, – прервал плечистый, – разве не королевская шайка и не предатели, что бояться за свою шкуру?
– Он бы и сам пришёл, – прервали сбоку.
– Хоть мы вроде бы немного очистили и устрашили желтобрюхов, – говорил, не обращая внимания, опирающийся на стол, – не так-то легко с ними и не конец ещё. Из лучших наших людей негодяев понаделают. Что думаете? Уж пан полковник Килинский иначе поёт… или Закревский? Это он собственной грудью Мошинского защитил? Испортят нам и отберут тех, что с нами были, увидите… Мы слепые и слишком добродушные…
– Не болтал бы, – отозвался иной.
– Говорю правду, – начал первый, – но убедитесь в этом слишком поздно… Чересчур мало сделалось… Гм! Гм!
– Хочется тебе больше, – рассмеялся другой, – иди с другими в лагерь… от 18 до 40 мы все, по-видимому, там.
– Мне 42, – воскликнул плечистый, – меня это не касается. Делать в городе порядок – это что-то другое, а на окопы… молодёжь.
На мгновение воцарилось какое-то неприятное молчание. Не один вздохнул.
– Или мы освободим эту несчастную родину, или нет, и не один из нас голову сложит, это наверняка. Старшина и панычи будут нас гнать в огонь, а сами командовать с тыла.
Какое-то время забавлялись этого рода выкриками, когда вошёл маленький человечек, увидев которого все стали вставать и собираться возле него.
Подав руку нескольким ближайшим, он вступил в центр, великая тишина и шикание на болтающих вдалеке предшествовали выкрикам:
– Что слышно во Франции? Гражданин! Что делает Конвент?
Этот маленький господин откашлялся.
– Славного патриота и гражданина Робеспьера чуть не убили, – воскликнул он, – Баррер донёс о том Конвенту на сессии 26 мая. Женщину, которая на это решилась, зовут Сесилия Рено. Вскоре её ждёт заслуженная кара. По этому поводу Робеспьер имел красивую речь.
– Прочитайте её! – отозвалось несколько голосов. – Прочитайте!
Приблизили свечу, маленький человечек начал читать:
– Собранный Национальный Конвент есть, так скажу, на верхушке горы, изрыгающей огонь. На этом опасном месте занимается он с одной стороны отдачей чести Богу, полагающейся Ему от великого народа, с другой стороны – рассматривая укрепление свободы, справедливости и добродетели Республики, защищает её от нападения большей части света.
Он читал так всю довольно длинную речь Робеспьера, которую слушали в молчании, только иногда прерывая несмелыми выкриками.
Когда подошёл к концу, до места, в котором Робеспьер говорит:
«Великая масса французского народа есть добрая, любит справедливость и свободу, жертвует им всё, что может быть самого милого на земле. Только маленькая частичка этого народа такая, как во времена монархии, легкомысленная, болтливая, праздношатающаяся, жадная до правления и стряпающая интриги. Этот класс жуликов нам обязательно следует истребить», оратор возвысил голос и собравшиеся начали хлопать и повторять:
– Истребить предателей и жуликов!
Позже он читал ещё речь Барро, а напоследок историю вдовы Делкамп, патриотки, которой Конвент назначил 1200 ливров пенсии за то, что в глаза роялистам, протыкаемая штыками, кричала: «Пусть живёт Республика!»
Умелый отбор новостей из Франции очень заинтересовал слушателей, счастливо отвлёк их от домашних дел.
Довольно долгое время продолжающееся совещание обещало протянуться ещё дольше, когда я попрощался со своим товарищем, думая, что он захочет остаться здесь, и собрался уходить, – он, однако, не пустил меня.
Он очень меня обременял и я был бы рад от него избавиться, но не было способа. Я сказал, что иду домой, Дрогомирский вспомнил, что давно не видел Манькевичей, и собрался идти вместе со мной. Меня начинала беспокоить эта великая сердечность человека, к которому чувствовал какое-то отвращение. Из моего молчания он даже мог бы понять то, что совсем не был мне приятен, не отбирало это, однако, у него ни настроения, ни любезности ко мне.
Чем я явней убеждался, что он хотел меня изучить, тем сильней замыкался в себе. Одна та мысль, что он считал меня болтуном и поэтому насел на меня, чтобы достать информацию, очень меня раздражала.
В молчании мы пришли к Манькевичам, где ещё история примаса была на столе. Дрогомирский в самом хорошем настроении рассказал, что водил меня в клопа. Дедушка искоса на меня взглянул и нахмурился.
– Я не пошёл туда по доброй воле, – сказал я, – любопытным зрелищем я обязан моему проводнику.
– И лучше было вовсе не идти, – муркнул Манькевич, – там, я слышал, одни атеисты собираются, а мы ещё до этой фиксации не дошли.
Я смолчал. Отдав Дрогомирского в
