Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зельцер разгорается, некоторое время греет, потом все-таки тухнет – и даже шепелевской страсти не хватает оживить ее.
А Шепелев, конечно, страстный – тут не отнимешь.
Потому что, знаете, читая тексты младых литераторов, множество раз приходилось нам набредать на самозваных лимоновских двойников. Во всяком случае, каждый из них был уверен, что он тоже почти Лимонов, потому что у него имеется разнообразно используемый половой орган. Клоны думают, что ничего другого для того, чтоб стать Лимоновым, и не нужно.
Отличие между тем простое – клоны, как правило, никаким другим местом ничего не чувствуют вообще.
Лимонов же, как никто другой, умеет испытывать жалость, ужас, ярость, любовь – все, что может и не может испытать человек и даже сверхчеловек.
Шепелев, говорю, чувствует так, что заражает читателя не только брезгливостью к антуражу, но и подлинностью своего чувства, распахнутостью его.
О, какие там главы есть ближе к финалу книжки! Волосы на руках поднимаются как намагниченные, когда читаешь.
Автор ложится на крыло – и на бреющем полете рисует про то, как любит, любит, любит герой – да, свою наркоманку, да, по сути, тупую, никчемную, жалкую, блядовитую, – но какое ж это имеет значение.
И тут уже возникает искусство – и черт с ним, с бардаком вокруг. Бардак, который развел, можно, в конце концов, прибрать; а вот если нет любви – ее не разведешь.
К тому же пишет Шепелев пузырящимся, шампанским языком – со сложнейшими порой конструкциями, которые, читая, не замечаешь вовсе.
Ну, и наконец, Шепелев обладает еще одним редким качеством: у него на фоне звериной серьезности наших современников, также работающих в жанре «эгореализма» (меткое шепелевское определение), все замечательно с самоиронией.
«Даже подумалось, что хорошо, что вот она – вот эта толстушка в этом попсовом платьице не имеет и не может иметь никакого отношения ко мне, голему из Готэма, на которого так и стреляли глазками две молоденькие смазливые девушки – загорелые блондиночки лет пятнадцати-шестнадцати в коротких шортиках… Мне показалось: “Странный дядя”, – бросила одна из них (или “сраный дятел”?!)…»
Грубовато, конечно.
Но что поделать – авторская задача проста: все сказанное им должно быть органично тексту вообще и герою в частности.
Здесь органично.
Сергей Шаргунов
Книга без фотографий
(М. : Альпина нон-фикшн, 2011)
В своих сочинениях Шаргунов по-разному пробует рассказать какую-то одну и ту же историю. Быть может, историю взросления.
Он написал пять более-менее крупных вещей: «Малыш наказан», «Ура!», «Как меня зовут?», «Птичий грипп» и вот – «Книгу без фотографий». Сам Шаргунов называет их «романами», хотя мы явно имеем дело с повестями (кстати, почему-то вызывающими у меня смутные ассоциации то с вольтеровским «Кандидом», то с «Вертером» Гете).
Привычная шаргуновская тема (история взросления, как мы предположили выше) иногда играет с ним дурацкую шутку. Даже сведущие и начитанные люди (критики, например) находят прозу Шаргунова юной, ломкой, спотыкающейся.
В то время как Шаргунов просто описывал юного, ломкого, спотыкающегося человека – и делал это максимально адекватным поставленной задаче языком.
Более всего Шаргунов, как мне кажется, учился у Валентина Катаева – но Катаева сейчас мало кто помнит, и вообще на такую прозу нынешний слух не отстроен.
Поздний Катаев именовал свой стиль «мовизмом» – на русский язык этот странный термин можно перевести как «плохизм». То есть он осмысленно (и кокетливо) ставил целью писать плохо – позволяя себе самые неожиданные словесные выверты, как бы не заботясь о форме, сюжете и о читателе вообще. Сам-то при этом знал, что пишет настолько хорошо, насколько вообще возможно.
Шаргунов появился в литературе девятнадцатилетним – но сразу же взрослым, со своей лексикой и своим строем речи. Периода ученичества у него не было.
Появление его оказалось настолько удивительным природным явлением, что многие вовсе не поняли, с чем имеют дело.
Понял Лимонов, он тогда, кстати сказать, сидел в тюрьме. Оттуда написал Шаргунову письмо: «Вы писатель, да еще какой! Ваш герой, он весь импрессионистский, летящий… Писатели такого рода – редкость. Берегите себя».
Лимонов вообще скуп на похвалы, на моей памяти Шаргунов вообще последний, кого он похвалил. Зато у Лимонова, как он сам в свое время заявил, безупречный эстетический вкус. Именно.
По мне, так Шаргунова должны были носить на руках все те, кто обладают слухом на слово.
Но все выходило не так гладко.
То ли мало кто мог оценить фирменный шаргуновский «мовизм».
То ли Шаргунов сам поначалу слишком много ставил на политику, лет на пять вовсе забыв о литературе.
То ли публика не могла простить Шаргунову что-то, самой публике до конца не понятное.
Одни были уверены, что все это шаргуновское лево-социальное проповедничество, яростное политиканство – только игра, и брезгливо раздражались. Те, кто верили, что это не игра, а жизнь и личная правда, – раздражались еще больше.
У нас что ни делай – всегда найдутся недовольные тобою.
В общем, после первого и шумного успеха с повестью «Малыш наказан» Шаргунов на время сдал позиции самого первого, главного, яркого литератора «нулевых».
Ни одна из его последующих повестей должного резонанса не получила.
И вот вышла «Книга без фотографий». Казалось бы, все та же история: Шаргунов пишет о себе или почти о себе, как и во всех предыдущих сочинениях. И герой вроде бы тот же самый: ломкий, импрессионистский, сомневающийся. Все основания были, чтоб и эту книжку сбросить со счетов широкого читателя, но этого, к счастью, не случилось.
«Книга без фотографий» бодро продается, погостила в шорт-листах ведущих литературных премий, получила хорошую прессу. И ее с удовольствием читают.
Причины могут быть совершенно случайные, например – такое время пришло.
А могут и не случайные.
Вот они.
В этом тексте автор-рассказчик отошел на полшага от своего персонажа. Если в «Малыше…» этой дистанции не было, а в «Птичьем гриппе» она была задумана, но не прочувствовалась, то тут автор смотрит на героя (Шаргунов на себя) со стороны, с некоторым, конечно, пристрастием, но спокойно, спокойно.
И эта созерцательность, это спокойствие передаются читателю. Никакого привкуса инфантилизма! Взрослые люди (или те, что думают о себе, какие они взрослые, серьезные люди) это ценят.
И потом – язык, конечно.
Шаргунов тут выступает уже не как поздний Катаев, а как, рискнем пошутить, ранний, или, точнее сказать, зрелый Катаев, сочиняющий волшебную, прозрачную, нежнейшую повесть «Белеет парус одинокий».
Это не перченая и верченая ранняя шаргуновская проза – а нечто, сработанное даже не в жанре классической прозы, но в жанре классической русской мемуаристики, всегда балансировавшей на грани беллетристики (вспомним Гиляровского или Константина Коровина).
Поэтому и читатель сразу прикипел к этой книжке сердцем. Да и сам я, признаться, «Малыша…» и «Как меня зовут?» маме не дал бы почитать, а «Книгу без фотографий» – дал.
Там у отца героя – московского священника – в квартире, в начале советских восьмидесятых, хранятся кости невинно убиенного государя императора Николая Романова; там бабушка, вывезенная из деревни, спрашивает у столичного внучка, где он учится, – звучит ответ: «На журфаке». – «На жука?» – переспрашивает бабушка. Там молодой парень сначала лезет в большую политику, потом едет смотреть на то, как воюет Абхазия (где копает могилы убитым), потом на то, как отвоевала Чечня (где ему самому едва не отстрелят башку), – и обо всем этом сообщает без лишнего позерства, без выкрутасов – а ровным, чистым, внятным голосом.
В конце концов (в последней главе) попадает в заброшенную деревню, где местный мужичок сообщает герою, как быть, чем жить, за что держаться.
(Это, кстати говоря, моя деревня. И мужичок – мой сосед. Я тоже с ним все время разговариваю. Сергей был у меня в гостях – и его познакомил.)
В общем, Шаргунов показал скептикам, что говорить простым, а не ломким, чистым, а не со сбоем то на фальцет, то на хрип голосом он тоже отлично умеет.
И скептики замолкли.
А я тем временем попрошу Шаргунова, чтоб та чудесная речь, которой он наговорил, например, свою шедевральную повесть «Ура!», не была позабыта и оставлена им.
На всех скептиков не угодишь и вообще можно не дождаться, когда у них вырастут глаза и уши. А такую прозу, какую Шаргунов сочинял раньше, все равно никто больше делать не умеет.
Евгений Алехин
3-я штанина
(М. : Эксмо, 2011)
В книжке три повести: «Границы первого уровня», «335» и «Третья штанина».