Странник и его страна - Михаил Веллер

– Надо было свечку на окне оставить, – бухтит Револь. – Хрен чо увидишь…

– Ага, и бало́к спалить? – раздражается Валерка. – Чо ты такой бздиловатый, рули давай.

Вообще ничего не видно. Где берег, где река, чернота со всех сторон. Ни малейшего намека на линию горизонта. Никаких признаков линии берега.

Вокруг лодки бурлит и мчится пенная вода. И лодка в кольце этой белой несущейся воды неподвижно находится в центре непроницаемого черного пространства. Рев мотора, тугой шорох струй, и лодка никуда не перемещается в космической пустоте, как во сне.

Это действует на нервы. Теряешь ориентацию. В груди холодок.

Вообще у каждого есть спасательный жилет. Эти оранжевые жилеты валяются под нарами. Их никто никогда не надевает. Это своя этика, кодекс приличия, нормальное поведение. В госхозе все при оформлении расписывались за технику безопасности и за жилеты.

– Где-то здесь поворот… – кряхтит Револь.

– Я скажу! Я знаю когда! – Валерку не проймешь.

Вообще именно так в тундре и исчезают. Вышел из точки А и не прибыл в точку Б. В этой воде не поплаваешь, температура не та и одежда утянет. Дно – метровый слой ила поверх вечной мерзлоты. Искать некому и неизвестно где.

Я даю обет всегда надевать жилет и никогда не садиться в лодку ночью. Все молчат и таращатся в этот полярный вариант тьмы египетской.

– Давай-давай! – подбадривает Валерка нормальным голосом. – Правее давай! Сейчас за поворотом уже близко!

Этого человека нельзя не любить, с ним спокойно в огонь и в воду, не пропадешь.

– Сбавь-ка газ! – командует он.

– Зачем?

– Делай как я сказал.

Сквозь свое тарахтенье мы различаем лай двух наших собак.

В расчетное время лодка шуршит и тычется носом в берег.

Мы растапливаем печь и варим чай. Страхи кажутся смешными, дорога как дорога, нормально доплыли.

– А я уж думал, пиздец, – говорит Валерка. – Хер я еще ночью поеду.

Мусорная рыба

Я всю жизнь думал, что не люблю рыбу. Потом оказалось, что я не люблю мусорную рыбу.

Когда впервые я попробовал Степиной, повара с Рассохи, ухи из нельмы и котлет из нельмы, я глупо млел от удовольствия. Вкус передать не могу – «сьписьфисцкий», лизать и чмокать.

На своей точке стояла сеточка в сторонке у берега, и раз в день одну-две рыбины из нее доставали: чир, подчирок, нельма, кижуч. Хошь вари, хошь жарь, хошь ешь так. Жарить глупо – родной вкус пропадет. Одну в кастрюлю, другую на стол.

Субудай, он же малосол: снял из разреза малые потроха, нарезал ломти в два пальца, посолил, посыпал накрошенным чесночком. Можно спрыснуть уксусом, от него острей и еще мягче, но грубит родной вкус. Через два часа готово. Если невтерпеж, можно через сорок минут.

Лучшей закуски под стопку вообще человечество не изобрело.

А когда по холоду берешь мороженую, ее строгаешь ножом и потребляешь с заправкой, пока в завитушке ледок не распустился, чтоб холодок уже на языке таял и проявлял вкус. Необыкновенно.

…Когда много лет спустя я пригласил редактора своей первой книги в дорогой ресторан и заказал среди закусок балык, и подали в селедочной тарелке лесенку жидких ломтиков, ну так у нас такие обрезки было принято сбрасывать со стола ребром ладони на пол для собак. Не говоря о свежести. И вызывающей хохот цене шизофреников.

При складе

Боря достал «Буран». Покупку привезли на вертолете. И теперь он прибыл в гости. А поговорить!

– А теперь запросто, – с небрежной радостью говорит он.

Поехали кататься. Фантастика, конечно. Летит, как три чемпиона мира по лыжам. Ветер лицо сечет! Боря в очках, я морду ему в спину.

– А поехали Саню проведаем, Лида его может как раз хлеб напекла!

Через час в стороне от реки – нефтебаки на бугре.

– А давай к Володе заедем!

На лыжах ты до Володи два дня идти будешь. Он тут при складе черт-те сколько лет, его все старожилы знают.

– Буран купил, – ходит вокруг и щупает Володя. – Сколько отдал? Очередь долго ждал? Дай проехать! – И с тонким рокотом бензопилы закладывает вираж по белой реке.

– В гости заходите, – приглашает он. Он кряжистый, рукастый сорокалетний мужик, голос зычный, волос в проседь, пальцы в синей росписи.

– Да мы к Сане едем, – отказывается Боря.

– Да чо вам Саня, – в Володином голосе появляется просительность, он смотрит в сторону, пересиливая себя. – Посидим у меня, баба на стол накроет.

– Жена-то как? – спрашивает Боря.

– Скучно ей, – Володя жмет плечом, вздыхает и сплевывает. Он явно обуреваем чувствами, показывать неприлично, а скрывать сил нет.

– В том году как с материка ее привез, поначалу-то ничего было. Интересно, тундра, олень, гуси полетели. А как снег и темно, тоскливо ей, конечно. Поначалу-то. Я еще уйду, по путику или в хозяйстве чего, возвращаюсь – она сидит и плачет. Волки подошли, воют, страшно ей. Баба. Она ж молодая, с людьми привыкла. Заходите.

В холодной хозяйственной половине – ряды распластанной рыбы на веревках, шкаф с пушниной, припас в мешках и ящиках. Ступеньки вверх – жилая комната. Половики, мебель, приемник.

– Катя, на стол собери, гости у нас.

Женщине меньше тридцати, очень толстая, но по-простому миловидная даже. На заплаканном лице такая жажда семьи, детей и нормальной жизни, такое пронзительное желание нормальной женской человеческой жизни, что почти больно смотреть.

Чего не понять. Замуж не брали. Крутой мужик с Севера, с деньгами немереными, с планами купить потом дом на юге и жить на зависть. Север, красоты, простор, еще денег подкопить. Дежурный вариант.

Мы распиваем бутылку, едим борщ и пирог с мясом и говорим, говорим сплошные комплименты хозяйке, Катя оттаивает, начинает улыбаться, шутливо шлепать мужа по руке, шутливо ругаться, сколько еще ждать переезда на материк, хватит им и маленького дома. Мы уважительно хвалим Володины достоинства, которые тут же придумываем.

На крыльце прощаемся без Кати. Володя благодарит нас за гости. Мы благодарим его. Небо из серого сделалось гаснуще-темно-серым, пространство темнеет, свет в основном от белого снега.

– Ты уже здесь сколько лет-то? – говорит Боря. – Валил бы на материк. Деньги-то уже есть, хватит на жизнь, поди?

– А на материке-то чего?

– Да склад этот от геологов давно не нужный, сто лет законсервирован. Нелегко тебе годами-то здесь жить-то так.

– Чего, нормально я живу, – осмысленно говорит Володя. – Песца бью, чай пью, бабу ебу. – И мочится с крыльца в снег.

Паучок

Вот после этого я с охотой завязал. Как отрезало. Не то желание исчезло, не то воздух вышел.

Я когда-то любил охотиться. В шестом классе отец впервые взял меня на гусей. А в седьмом подарил малопульку. Однозарядка 5,6 мм, шестнадцать пятьдесят в культмаге по охотбилету, нереальная мечта. Из этой мелкокалиберки я с первого выстрела метров за двести убил дрофу. Правда, дрофа стояла. И двух королевских уток метров за полтораста, они у края болотца плавали. Я хорошо стрелял.

Я читал брошюрки, сколько корпусов упреждения нужно брать по летящей крякве или взметнувшемуся из зарослей чирку. И мечтал о настоящей охоте – на горного барана или медведя.

Опять же – кумир эпохи был Хемингуэй. Он охотился в Африке на буйволов и львов. Это входило в идеал мужественного героя.

…И вот иду я пустым проулком, а по солнечному асфальту семенит наперерез паучок, и как раз у него здесь назначено место встречи с моей шагающей ногой. И не в том дело, что я его не раздавил. А в том, что остановился, закурил, смотрел, как он ловко влез в щель меж кирпичей, и думал печально, что не хотел бы убить его, и приятно, что он пошел жить дальше. Что за хрень сю-сю, я не буддист. Но если делал я в жизни черное нехорошее дело, так это убивал на промысле.

Много лет спустя я купил для тренировки хорошую воздушку и сдуру решил, что буду из форточки стрелять по воробьям. И вот прицелился я в воробья, а он сидит на ветке серенький и живой. У меня сердце упало от тоскливой гадливости к себе. И вспомнил я паучка, на материке летом после промысла. Город не помню, улицу тем более, не помню куда зачем шел, его помню.

Я поздравил себя с тем, что не заплакал вслед воробью, унесшему с собой мою любовь, и стал стрелять по крышкам от бутылок.

Я презираю охоту. Когда много убивал, и знаешь, что можешь, знаешь как, и как это просто, то хочется по возможности этого не делать, и жизнь каждой твари ты любишь как свой ей подарок. Больше отрады дарить жизнь, чем отнимать. Если сознаешь свою власть убить – то не убить это дважды поступок, дважды действие. Хотя я допускаю, что сначала надо насытить в себе жажду убийства…

Охотники-любители для меня унтерменши. Убийство для развлечения и оправдательный лепет о «спорте». Инстинкт охотиться и убивать заложен в любом плотоядном животном. Цивилизация лишает его выхода. Охота – это сублимация, эрзац, экстрим, искусственные проблемы, игра с убийством. Игры взрослых мальчиков. Суррогат настоящей жизни.