Оборотный город - Андрей Белянин

— Да ты хоть один покажи, батюшка, — скромно попросил Прохор. — А уж мы одолеем, не сложней же он слов человеческих…

Всё. Раз разговор съехал на стихотворную стезю, я могу до вечера забыть о происках этого чиновного типа, ему отсюда живым не уйти. Надо бы и мне потихонечку делать ноги…

— Ну вот хоть к примеру: «Какая сво… какая сво… Ты — божество!» — горделиво прочёл Митрофан Чудасов. Прохор ничего не понял, я тоже, поэтому решил пока остаться.

— Ага, молчите, то-то же! Или вот ещё, оцените: «Машка мыла миску, молоко молилось мелко. Мужем мычал модно, Машка молчит мрачно. Мысль мылила мозг — может, могу Машку?» Ну, каково, а?

— Да-а, дурака дрекольем давить — даст дуба. — Мой поэтичный денщик скорбно перекрестился, я повторил его жест, убогих казаки не трогают. Мимо проходящие крестьяне с интересом покосились на меня и тоже прислушались.

Уездный поэт небрежно откинул назад роскошные кудри и гордо продолжил:

— «У лика улика: отпечатки от печатки!»

— Грозно? Не мало?! Гроз ноне мало… — Похоже, увлёкшийся Прохор лепил первое же пришедшее на ум.

Чудасов покраснел, но не сдавался, а публика меж тем быстро увеличивалась за счёт наших же незанятых казаков и вольной пацанвы…

— «На море роман!» А теперь прочтите эту волшебную фразу наоборот, каково, а?! Сражены?

— Город, казак, дорог…

— Плагиат! Я это где-то уже читал!

— А я, мил-человек, и слова-то такого не знаю, — развёл руками наш донской стихотворец. — Да тока я тебя наслушался, а не хочешь ли ты нашим немудрёным слогом позабавиться?

— Не хочу! — гордо ответил уездный учитель и замер: в тяжёлой ладони старого казака чёрной змеёй играла нагайка.

Кто-то из крестьян заботливо притащил длинную скамейку, неужто и впрямь подумали, что мы тут интеллигенцию пороть будем? Хотелось бы, конечно, но увы…

— Ты присядь на скамеечку да слушай помаленечку. Народ зазря не орёт, а поднимет дубину, так береги спину и то, что пониже, не доводи до жижи.

— В ка-ка-ком смысле?

— К рыхлому брюху да и туг на ухо?! Поубавь-ка спесь и к казакам не лезь, забудь про Иловайского, как про врата райские! — жестко припечатал Прохор и неожиданно бросил в мою сторону: — А ты бы шёл по своей службе, ваше благородие, мы тут с господином поэтом ещё прилюдно поверлибримся…

Ух ты, зорок глаз моего денщика! Я встал в полный рост, козырнул присутствующим и скорым шагом дал ходу за село.

Сзади слышался свист, гиканье, одобрительный хохот да беспрерывная рифмованная болтовня одного шибко борзого умника с нагайкой. Ясно, что от чиновничьего догляда я пока избавлен. Не навсегда, до вечера, а всё одно приятно…

Своеобразный у меня Прохор, но хороший, за таких вот денщиков самые высокие дворянские роды дерутся. Их дети ещё с пелёнок к полкам приписаны, а уж коли при таком дитятке денщиком казак будет, так и родители спокойны в обиду не даст, голодным не оставит, от беды убережёт, а надо, так и заботливой рукой уму-разуму научит! Мы — самые лучшие няньки, от нас спасу нет.

…Кашу я так и не получил, обеденную уже съели, а до ужина ещё дожить надо. Ломоть хлеба и шматок сала дали, за что спасибо, чем не еда! Мне захотелось уйти куда-нибудь поближе к Дону, подальше от любопытных взглядов, да побыть хоть ненадолго наедине со своими собственными мыслями. А мысли-то были всякие и разные…

Вру. Одна была мысль, и та о ней, о разлюбезной моему сердцу Катеньке. Влип я в неё, ровно шмель в малиновое варенье, и нет мне в том ни судьбы, ни пощады, ни прощения. А почему? А потому как не любит она меня и издевается всячески! Я ж по-человечески хотел, чтоб сватов заслать (куда, в Оборотный город?!), чтоб свадьба, как у всех людей (ага, а там сплошные нелюди!), чтоб нам под Новочеркасском всем миром хату поставили (а оно ей надо, в хате жить, когда свой дворец есть?), чтоб семья да дети — двойняшки, а то и тройняшки…

Во как разлакомился, приходи, кума, кисель с губы подолом утирать! Ну не выйдет она за меня, я некрасивый, небогатый, нечиновный, и перспектив на военной службе у меня никаких. Эх, а коли б она сама меня к себе в Оборотный город позвала, разве б я пошёл? Да побежал бы! Но ведь тоже ненадолго, не смогу я без неба, без солнышка, без верного коня, без старого Прохора, даже без своего ворчливого дядюшки не смогу…

С такими глубокими размышлениями, мирно уплетая хлеб и сало, я забрёл довольно далеко по тропинке вдоль берега, поросшего камышом да осокой, пока не упёрся лбом в засохшую ветлу. Вот тут меня и ждала засада!

— Попался… — Из-за ствола дерева выпрыгнул тощий чумчара в драном татарском халате. Ещё один поднялся из зарослей осоки, преграждая мне отступление. Да уж, потерял бдительность, а ведь упыри предупреждали, что чумчары след не бросают. Злобные глазки светились предвкушением мести и крови, в заскорузлых руках блеснули ножи, будут резать…

— Эх, а не пропадать же без боя! — Я в бессилии сжал кулаки, так как сабля и нагайка с вшитой пулей оставались в сенях дядиной хаты. Попробуем ломить врукопашную, но только нож штука коварная, даже случайно полоснут, так от потери крови всё равно враз ослабеешь…

— Смерть ему! — как-то очень уж патетично выкрикнули нападающие и бросились на меня с фронта и тыла.

Я рыбкой выпрыгнул с линии их атаки, да так удачно, что чумчары едва не прирезали друг друга. Кубарем выкатившись к узкому проходу меж камышовых стен, я успел почти по пояс забежать в спасительную донскую воду, когда мне навстречу всплыл новый персонаж.

И тоже с нерадостными известиями…

— Вот ты и попался, казачок! — Толстая белая русалка кинулась на меня, раскрыв сомовий рот для поцелуя, и я рванул назад на берег.

Чумчары ножки мочить не желали, а может, и просто воду недолюбливали, так что ждали меня с распростёртыми объятиями.

Я метнулся туда, сюда и застрял, мокрый как хомяк, ровненько на глубине чуть ниже колена. Русалка так мелко не подплывала, у неё хвост в прибрежном песке вяз, а нежить румынская всё так же ждала, пока я выберусь на сухое. Понятно, что никто никуда не торопился, но и долго так всё равно продолжаться не могло…

— Вылезай, хорунжий! Умирать пора.

— А куда такая спешка?

— Иди ко мне, казачок!

— Прости, красотка, ты не в моём вкусе…

То есть сначала мы, все четверо, говорили довольно вежливо и даже с неким пониманием. Но уже через пять-шесть минут они орали на меня без малейшей сдержанности и уже не стесняясь в крепости выражений:

— Иди сюда, гадёныш, хуже будет!

— Я тя своими грудями придушу и в иле закопаю!

— Тупым лезвием пустить ему кровь из горла!

— Утоплю, как крестьянин собачку!

— Одними когтями порву, быстро вылез, поганец!

Я даже подумал, а не стравить ли их меж собой, но ничего не вышло — на предложение постоять в сторонке, пока они разберутся, рвать меня или топить, чумчары с русалкой ответили гнусным хихиканьем:

— Шибко умный, да? Уж мы-то по-любому столкуемся, лишь бы мяска человеческого добыть…

Не прокатило. А поскольку помощи ждать было неоткуда, мне оставался один выход — на берег. В реку точно нельзя, с русалкой на глубине никто не поборется, а на твёрдой земле хоть какой-никакой шанс, но есть. Рискнём…

— Жрите, кровопийцы! — Я медленно пошёл на чумчар, демонстративно подняв руки вверх.

Один купился и ринулся навстречу — я с ходу приложил его сапогом в грудь, второй замахнулся ножом, и… грохнувший выстрел снёс нежити полголовы!

— Ай, зачэм дёргался, зачэм меня нэ падаждал? — Шагнувший из-за той же ветлы отец Григорий хладнокровно пристрелил из пистолета и другого чумчару. — А ты, женщина мокрая, пошла в лужу! Ещё раз моего кунака абидишь, я тебе твой хвост знаешь куда засуну?! Больше никагда икру метать нэ сможешь, да!

Русалка минутку подумала, взвесила степень риска и утопла молча, словно фрегат под всеми парусами.

Уф… Вот кто бы мне с утра сказал, что к вечеру я буду так рад обнять этого сухонького страшненького грузина с кривым носом и жутким акцентом? И ведь собственное предчувствие ни на миг даже не ёкнуло! Хорош характер- ник, а? Сам себя спасти не могу…

— Как я рад тебя видеть, дарагой!

Маленький священник в старой православной рясе, сунув за пояс два разряженных пистолета, распахнул мне объятия. И я тоже благодарно обнял его. Да! Так я и сделал! И плевать, что он нечисть, он спас мне жизнь!

— Слушай, иду сэбе тихо, никого нэ абижаю, никого нэ трогаю, «Сулико» пою, красивая пэсня, да! Дэвушка навстречу — нэ сматрю даже, стесняюсь… Мужик старый, бэззащитный — улыбаюсь ему, пусть сто пятьдесят лэт живёт, ай! Дэти были — святое, из кармана все четыре орэшка отдал, им радость, мне нэ жалко! Такой дэнь, такая пагода, такие люди, а тут эти шакалы тебя рэжуг?! Совесть есть, а?

— Да пёс с ними, вы-то какими судьбами в наших краях?