Перстень с печаткой - Андраш Беркеши

— Мы просто хотели бы поймать предателя, — уклончиво ответил усатый.

— И я тоже, — сказал Кальман, а сам подумал, с каким бы удовольствием дал он по физиономии этому молодому, презрительно ухмылявшемуся следователю.

— Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?

— Не знал. Ничего другого сказать не могу. Прошу вас справиться у полковника Семенова Ивана Васильевича. Он вам может сказать, был ли я предателем…

— У кого нам справляться — это уж предоставьте решать нам, — возразил молодой и зашептался с усатым.

Кальмана задело за живое высокомерие следователя. Его так и подмывало спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации, но он не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему не даст.

— Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.

Но молодой следователь сделал такое движение рукой и состроил такую кислую мину, что истолковать это можно было примерно так: «Нашли на кого ссылаться…»

— А вот когда вас арестовали немцы, — продолжал усатый, — сколько всего заключенных было в подвале?

— Не знаю.

— Но, по-видимому, вас было несколько человек?

— Возможно.

— А когда вы бежали из подвала вместе с тем хортистским контрразведчиком…

— С Шалго, — вставил Кальман.

— Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, — строго взглянул на Кальмана следователь. — Почему вы не освободили остальных узников?

Вопрос следователя был весьма логичен.

— Не знаю, — сказал Кальман. — О них я в тот момент не думал.

— Это похоже на таких, как вы, — заметил усатый.

Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он отвернулся к окну.

— Где ваш дядя?

— Не знаю. Слышал, что он погиб.

— От кого слышали?

— Мне сказал об этом товарищ Кара.

Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.

2

Нет, разговор с Домбаи не мог успокоить Кальмана. Чтобы забыть о неприятностях, он с еще большей энергией принялся за учебу. Но и учеба не помогла ему: неприятности последних месяцев не оставляли его в покое, и многое из того, что происходило вокруг, ему не нравилось. Глубокой осенью по городу пронесся слух: политической полиции удалось раскрыть крупный заговор. Слух распространился с быстротой пожара. Дошел он и до Кальмана.

Подпольная ставка… военные приказы… много арестованных… Наступили тревожные дни. Каждый вечер Кальман засыпал с одной мыслью: ночью придут и за ним. Хоть вовсе не ложись! Все равно всю ночь будут мучить глупые, тревожные сны. Беспокойство его еще больше возросло, когда ему сказали, что Домбаи из ЦК перевели на другую работу. Однако Кальмана на этот раз не тронули. А в конце зимы ему стало известно, что из города исчез Оскар Шалго. Поначалу Кальман подумал, что его попросту арестовали. Однако позднее он узнал, что Шалго сбежал на Запад.

И снова Кальмана вызвали к следователю. Что вы знаете о Шалго? Где познакомились? Что вам известно о его связях? Сколько раз вы встречались с Шалго после сорок пятого года и о чем с ним говорили?

На все эти вопросы Кальман отвечал осторожно. Инстинктивно он чувствовал, что не должен защищать Шалго, и рассказал все, что знал о нем, разумеется, выпустив подробности, которые могли повредить ему самому.

Про себя он очень удивился, когда следователь заявил ему, что Марианну и других коммунистов выдал немцам Оскар Шалго, но вслух своих соображений и сомнений не высказал. И с радостью принял к сведению сообщение, что дело его отныне считается прекращенным, больше он политическую полицию не интересует. Так что на улицу он вышел успокоенный, с облегченным сердцем.

Кальман продолжал учиться и очень редко виделся со своими старыми друзьями. Домбаи перевели на периферию, а Кара уехал на учебу в Советский Союз. В Будапеште у Кальмана остался один-единственный друг — профессор Калди. Профессор уже не преподавал в университете и жил уединенно в своей вилле на Розовом холме. Эту виллу он получил уже от государства. Ни в одну из партий он так и не вступил. В деньгах не нуждался, так как хорошо зарабатывал, публикуя свои научные труды. Кальман навещал его примерно раз в месяц, и тогда их дискуссии затягивались глубоко за полночь.

Осенью сорок девятого года — к этому времени он уже закончил пятый курс — как-то поутру его вызвали в деканат. Спросили, знает ли он Эрне Кару, а когда Кальман подтвердил, что знает, его забрали. Три дня длился допрос. Допытывались: что он знает о Каре? Только хорошее. Но хорошее не интересовало следователей. Знал ли, что Кара помог бежать Шалго? Не знал. Он ничего не знал. И словно автомат повторял: Кара честнейший на свете человек. Кара чистый человек. Кара настоящий коммунист. В конце концов его послали к черту и велели убираться.

Домбаи допрашивали дольше, но и его отпустили на свободу.

Арест Эрне Кары и его осуждение будто обухом по голове ударили Кальмана. Во всем этом он видел лишь подтверждение правильности своего аполитичного поведения. Теперь он попросту бежал прочь от всякой политики, газет и журналов не читал, только научные труды. Впрочем, Шандор тоже сделался немногословным. Поступил учиться на вечерний факультет Политехнического института, а Кальман тем временем стал научным сотрудником одного исследовательского института.

3

Эрне Кара вышел из тюрьмы осенью пятьдесят четвертого года. Узнав об этом, Кальман немедленно позвонил Домбаи, и они вместе поехали к своему старому другу. Кара очень похудел и стал немногословен.

Когда Домбаи, не удержавшись, принялся ругать некоторых руководителей партии, Кара остановил его.

— Все это правильно, но какой толк от твоей руготни? Очень скоро все станет на свои места.

Он поблагодарил друзей за то, что в свое время они не дали против него никаких показаний.

— Это очень честно с вашей стороны, ребята. Вы и понятия не имеете, насколько мне это было приятно и что это значило для меня. — Узнав, что Шани учится в институте, Кара очень обрадовался.

Затем они остались вдвоем с Кальманом: Домбаи нужно было в институт.

Эрне обнял Кальмана.

— Ты не представляешь, Кальман, как я рад за тебя. Я вижу, ты на правильном пути. Женился?

— Боюсь, что я уже никогда не женюсь.

— Не интересуют женщины?

— В какой-то мере интересуют, но до сих пор я не встретил ни одной, которая заставила бы меня забыть Марианну.

Кальман действительно ни в кого не был влюблен. Зато в дни мятежа пятьдесят шестого года, к своему ужасу, он заметил, что в него влюбилась… Юдит Форбат, племянница профессора Калди, которой к этому времени исполнилось шестнадцать.

Когда в городе начались бои, Кальман тотчас же поспешил в дом Калди. Старый профессор очень обрадовался его приходу, а Юдит еще больше. Форбаты были в это время в Париже, куда они уехали еще до начала мятежа. Форбат устраивал выставку своих картин в одном из парижских салонов.

Юдит росла хорошенькой, рано созревшей как физически, так и духовно девушкой. Форбаты воспитывали ее в духе полной свободы, и она была посвящена во все тайны жизни. Дядя же обращался с ней как с равной. Калди, как когда-то и Марианне, привил Юдит любовь к литературе и изобразительному искусству. По утрам в воскресные дни она часто ходила с Кальманом на выставки. Кальман чувствовал, что Юдит привязана к нему, однако не думал о чем-либо серьезном и считал, что привязанность эта чисто родственная. Однако в этот день, войдя в ее комнату и увидев, как Юдит, словно обезумев, бросилась к нему на шею, обняла и принялась целовать, он перепугался. Сжал ее голову в ладонях и изумленно уставился на нее.

За окнами громыхал бой: автоматные очереди рвали на куски покрывало тишины, дребезжали стекла.

— Что с тобой, Юдит?

Девушка ничего не ответила. Видя изумление на лице Кальмана, она опустила голову, повернулась и молча вышла из комнаты.

Шли дни. Кальман становился все нервознее, потому что из города приходили слухи одни страшнее другого. Телефон не работал, поэтому Кальман не знал, что с друзьями, и он со все возраставшим беспокойством думал о Домбаи и Каре. Услышав от одного из соседей, что в городе ловят и вешают коммунистов, Кальман уже буквально не находил себе места.

Однажды во время обеда он сказал Калди:

— Господин профессор, мне нужно в Пешт.

— А что ты собираешься там делать? — Сухонького, напоминавшего сказочного гнома профессора, когда он склонялся к тарелке с супом, почти не было видно из-за стола. — Навести порядок? Думаю, там в тебе не нуждаются.

— Я должен узнать, что с Домбаи. Он мой друг.

— Ну что ж, поезжай, но будь осторожен.

— Я с тобой! — тоном, не терпящим возражений, заявила Юдит и встала из-за стола.

— Ладно, — согласился Кальман.

По городу шлялись вооруженные парни, всем своим видом давая понять прохожим, какие они сильные, непобедимые. У каждого на рукаве красовалась трехцветная повязка.