Прогулка среди могил - Лоуренс Блок

Они перелезли в кузов, и там лежал матрас, и было в самом деле уютно, или было бы уютно, если бы она могла расслабиться, но разве можно расслабиться с такими мужиками, уж очень они были странные. Как можно с такими расслабиться?

Они заставили ее снять с себя все — до последней нитки, это было уж слишком, только она знала, что спорить не надо. А потом... ну, потом они стали ее трахать по очереди, сначала тот, кто за рулем, потом другой. Все шло почти как обычно, если, конечно, не считать, что их было двое, и когда второй работал, тот, что за рулем, щипал ее за соски. Ей было больно, но она знала, что лучше молчать, и к тому же он, конечно, прекрасно понимал, что ей больно, потому он это и делал.

Они оба ее трахали, потом оба кончили, и она было приободрилась, потому что иногда самое опасное — это когда у мужика не стоит или он не может кончить, тогда он начинает на тебя злиться, словно это ты виновата. Когда второй, застонав, слез с нее, она сказала:

— Замечательно. Вы, ребята, молодцы. Дайте-ка я оденусь, а?

И тут они показали ей нож.

Такой большой, с выкидным лезвием, очень страшный. Нож был у второго, у того, кто ругался, и он сказал:

— Никуда ты отсюда не пойдешь, сука рваная.

А Рей добавил:

— Сейчас мы все кое-куда поедем, немного покатаемся, Пэмми.

Так его звали — Рей. Тот, другой, называл его Рей, поэтому она это и узнала. Как звали другого, она если и слышала, то не запомнила, а того, кто был за рулем, звали Рей.

Только теперь они поменялись, так что он был уже не за рулем. Тот, другой, перелез через спинку сиденья и сел за руль, а Рей остался сзади с ней, и нож теперь был у него, и, конечно, он не дал ей одеться.

Что было потом, она помнит плохо. В кузове было темно, и снаружи было темно и ничего не видно, а они все ехали и ехали, и она даже представления не имела, где они едут и куда направляются. Рей снова спросил ее про наркотики, — он все время про них говорил, — и сказал, что наркоманы сами хотят своей смерти, что они ищут смерти и что все они должны получить то, к чему так стремятся.

Он заставил ее залезть на него сверху. Стало лучше, по крайней мере он теперь замолчит, а она хоть будет вроде как при деле.

Потом они снова остановили машину, Бог знает где это было, и тут опять все началось всерьез. Они залезали на нее по очереди и никак не унимались, а она то вроде как ничего не чувствовала, то приходила в себя, как будто время от времени вообще отключалась. Она почти уверена, что ни тот, ни другой так и не кончил. В первый раз они оба кончили на Двадцать Третьей или где там это было, но теперь они вроде бы и не хотели кончать, потому что тогда пришел бы конец всему представлению. Они трахали ее, ну, во все обычные места и совали в нее еще что-то. Она плохо помнит, что в нее совали. Иногда от того, что они делали, ей становилось больно, а иногда нет, и все это было ужасно, сплошной ужас, и вот сейчас она кое-что вспомнила, о чем раньше забыла, — что был такой момент, когда она совсем успокоилась.

Потому что, понимаете, догадалась, что пришла ее смерть. Не то чтобы она хотела умереть, как раз этого она не хотела; но ей почему-то пришло в голову, что сейчас это случится и что больше ничего не будет, и она подумала: ну ладно, как-нибудь переживем. Вроде как можно будет жить и так, и от этого ей стало смешно, потому что в том-то и дело, что, когда умрешь, уже не будешь жить. «Ничего, переживем». Вот точно такая мысль, правда.

А потом, как раз когда она уже со всем смирилась и радовалась этому умиротворенному ощущению, Рей сказал:

— Знаешь что, Пэмми? У тебя есть шанс. Мы оставим тебя в живых.

Тут они заспорили, потому что тот, другой, хотел ее убить, но Рей сказал, что ее можно отпустить, она же шлюха, а кому нужны шлюхи?

Но она не простая шлюха, сказал он. У нее такие титьки, каких нет ни у одной шлюхи.

— Тебе они нравятся, Пэмми? — спросил он. — Ты ими гордишься?

Она не знала, что ответить.

— А какая тебе больше нравится? Ну-ка, давай, эники-беники, выбери одну, Пэмми. Пэм-ми! — это он сказал нараспев, как будто с ребенком играет. — Какая тебе больше нравится?

А в руке у него было что-то вроде проволочной петли, которая в полутьме отливала медью.

— Ну выбирай, Пэмми, какую ты хочешь оставить себе. Одну тебе, а одну мне, это будет по-честному, правда, Пэм-ми? Одну ты оставишь себе, а одну возьму я, и выбирать тебе, Пэмми, крошка, это ты должна выбрать, какую. Помнишь «Выбор Софи»? А это будет выбор Пэмми. Лучше выбери сама, не то мне достанутся обе.

Господи, да он спятил, и что теперь ей делать, как это — выбрать одну грудь? Наверное, можно было как-то выиграть в этой игре, но она не могла ничего придумать.

— Посмотри-ка, посмотри, вот я их трогаю, и у тебя соски встают, ты ведь все равно заводишься, даже когда тебе страшно, даже когда ты плачешь, сука рваная.

Выбирай, Пэмми. Какую ты выбираешь? Эту? Или эту? Чего ты ждешь, Пэмми? Время тянешь? Хочешь, чтобы я рассердился? Давай, Пэмми. Давай. Дотронься до той, которую хочешь оставить себе.

Господи, что же делать?

— Эту? Ты уверена, Пэмми?

Господи...

— Ну, по-моему, ты правильно выбрала, отличный выбор. Значит, эта твоя, а эта моя, значит, договорились, а уговор дороже денег, Пэм-ми.

Проволока охватила ей грудь, а на концах проволоки были деревянные рукоятки, вроде тех, что подсовывают под веревку, которой обвязан сверток, чтобы удобнее было нести, и он взялся за рукоятки и развел руки в стороны, и...

И она вылетела из собственного тела, вот так взяла и вылетела, и парила в воздухе над фургоном, глядя вниз, сквозь крышу, как проволока прорезает ее плоть, словно что-то жидкое, как грудь медленно отделяется от тела, как на разрезе выступает кровь...

Она глядела и глядела, а потом кровь застлала ей глаза, вокруг стало темнеть, и становилось все темнее и темнее, пока весь мир не погрузился в непроглядную тьму.

14

Келли на месте не оказалось. Человек, который взял трубку в бруклинской бригаде по расследованию убийств, сказал, что попробует связаться с ним по пейджеру, если это что-то важное. Я сказал, что важное.

Когда телефон зазвонил, к нему подошла Элейн.

— Минутку, — сказала она и кивнула мне. Я взял у нее трубку.

— Здравствуйте.

— Мой отец вас помнит, — сказал Келли. — Говорит, что вы работали, как зверь.

— Ну, это было давно.

— Вот и он так сказал. Что-то важное случилось, раз меня вытащили из-за стола?

— У меня есть один вопрос по поводу Лейлы Альварес.

— У вас есть вопрос? А я думал, у вас есть что-то для меня.

— По поводу операции, которую она перенесла.

— "Операции"? Вы это так называете?

— Вы знаете, чем он отрезал ей грудь?

— Ну да, гильотиной, чем же еще? Откуда у вас такие странные вопросы, Скаддер?

— А мог он сделать это проволокой? Скажем, рояльной струной, использовать ее как удавку?

Наступила долгая пауза. Потом он сдавленным голосом спросил:

— Что за чертовщина? Что у вас там в рукаве?

— У меня это в рукаве только последние десять минут, и пять из них я ждал, пока вы позвоните.

— Черт возьми, что у вас есть, мистер?

— Альварес была не единственной их жертвой.

— Вы это уже говорили. Еще Готскинд. Я читал дело и думаю, что вы правы, но какая там рояльная струна у Готскинд?

— Есть еще одна жертва, — сказал я. — Изнасилована и изуродована. У нее тоже отрезали грудь. Разница в том, что она осталась жива. Я подумал, что вы захотите с ней поговорить.

Дрю Кэплен сказал:

— Ах, pro bono? Вы не могли бы мне сказать, почему все знают именно эти два латинских слова? Когда я учился в Бруклинском юридическом колледже, я выучил столько латыни, что мог бы открыть собственную церковь. Res gestae, corpus juris, lex talionis[22]. Но этих слов я почему-то ни от кого никогда не слышу. Только pro bono. Вы знаете, что они означают?

— Не сомневаюсь, что вы мне скажете.

— Полностью выражение звучит так — pro bono publico. Для блага общества. Вот почему этим выражением пользуются адвокаты из крупных юридических фирм, когда говорят о той микроскопической части своей деятельности, которую снисходительно посвящают правому делу, чтобы задобрить свою совесть, — ей, естественно, не по себе из-за того, что больше девяноста процентов своего времени они тратят на ограбление бедняков и берут за это по двести долларов в час. Почему вы так на меня смотрите?

— Я еще ни разу не слышал от вас такой длинной фразы.

— Разве? Мисс Кассиди, в качестве вашего адвоката должен предостеречь вас от общения с людьми, подобными вот этому господину. Но серьезно, Мэтт, ведь мисс Кассиди — жительница Манхэттена, жертва преступления, которое имело место девять месяцев назад в Куинсе. Я же далеко не процветающий юрист, и моя скромная контора расположена на Корт-стрит, в Бруклине. Могу я спросить, какое я ко всему этому имею отношение?

Мы сидели в его скромной конторе, и вся эта болтовня понадобилась ему лишь для того, чтобы взломать лед, потому что он уже знал, зачем Пэм Кассиди нужен адвокат из Бруклина, который присутствовал бы при ее допросе детективом из бруклинской бригады по расследованию убийств. Я довольно обстоятельно изложил ему ситуацию по телефону.