Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Боцзюэ откланялся и удалился.

В полдень У Юэнян и остальные жены, вырядившись по-праздничному, отправились на пир к жене квартального Юня. Юэнян восседала в большом паланкине, в трех паланкинах поменьше разместились остальные жены Симэня. Сзади на маленьких носилках сидела Хуэйюань, жена Лайцзюэ, при которой стояла корзина с нарядами. Четверо солдат окриками разгоняли с дороги зевак. Процессию сопровождали Циньтун, Чуньхун, Цитун и Лайань.

Да,

Стройны, как будто яшмы изваянья,И в мире суеты нежны.В нарядах сказочном сияньиОни под стать Чанъэ с луны.Но скромности очарованьеЧревато чарами весны.

Однако не станем рассказывать, как Юэнян с Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и Пань Цзиньлянь пировали у жены Юнь Лишоу.

Симэнь Цин приказал привратнику Пинъаню:

— Кто бы меня ни спрашивал, говори, нет, мол, дома, а визитные карточки принимай.

Пинъань послушно сел у ворот и никуда не смел отлучаться, а посетителям отвечал, что хозяина нет дома.

Симэнь же в тот день сидел у жаровни в покоях Ли Пинъэр. После смерти Пинъэр хозяйка велела Жуи кормить дочку Лайсина, Чэнъэр. А коль скоро у Симэня эти дни болели ноги, он вспомнил про пилюли долголетия. Их прописал ему доктор Жэнь и велел принимать с женским молоком. Он направился в спальню и велел кормилице Жуи отцедить молока. По случаю праздников Жуи вырядилась по-особенному. Ее прическу, обильно украшенную цветами и перьями зимородка, стягивали голубовато-зеленый крапленый золотом платок и отливающий золотом ободок. На ней были голубая шелковая кофта, из бледно-зеленого нанкинского атласа накидка и желтая парчовая юбка. Обута она была в туфельки на толстой подошве, сшитые из белого шелкового сатина и зеленого шаньсийского шелка. На пальцах красовались четыре серебряных кольца. Она села рядом с хозяином и помогла ему принять пилюли, потом налила кубок и попотчевала закусками. Принеся их, Инчунь удалилась в соседнюю комнату, где села играть в шашки с Чуньмэй. На кухне на всякий случай оставалась Сючунь.

Заметив отсутствие посторонних, Симэнь прислонился спиной к кану и расстегнул шерстяные штаны на белой шелковой подкладке. Воитель был подтянут серебряной подпругой.

— Поиграй на свирели, — попросил он, а сам продолжал пить вино и лакомиться фруктами и закусками. — Играй с усердием, дитя мое, Чжан Четвертая. Завтра я подыщу для тебя украшения и парчовую безрукавку. Двенадцатого числа первой луны сможешь нарядиться.

— Вы так ко мне добры, батюшка, — проговорила она и начала долгую игру на флейте, в течение которой можно было основательно подкрепиться.

— Хочу воскурить на тебе фимиам, дитя мое, — наконец, сказал Симэнь.

— Делайте со мною что вам угодно, батюшка, воскуряйте как хотите, — проговорила она.

Симэнь велел ей запереть дверь. Она разделась и навзничь легла на кан. На ней были только новенькие панталоны из ярко-красного шаньсийского шелка и она приспустила одну штанину. Симэнь достал из рукава три вымоченных в вине ароматных свечи-коняшки, которые у него остались от воскурения на госпоже Линь, сдернул я Жуи нагрудник и поставил одну свечу на солнечное сплетение, другую — внизу живота, а третью — на лобок, потом зажег их все вместе и стал пихать свой веник в срамную щель. Опустив голову, он наблюдал за своей толкотней, заботясь только о том, чтобы въезжать по самую маковку и сновать туда-сюда без перерыва. Затем он взял туалетный столик и поставил его рядом, чтобы смотреть в зеркало. Через некоторое время свечи начали догорать. Пламя лизало тело. Жуи от боли нахмурила брови и стиснула зубы, но терпела.

— Милый, дорогой мой! Довольно! — нежным и дрожащим голосом шептала она, на едином дыхании сливая слова. — Я больше не могу!

— Так чья же ты баба, потаскушка Чжан Четвертая, а? — спрашивал Симэнь.

— Ваша я, батюшка.

— Нет, ты скажи: была бабой Сюн Вана, а отныне принадлежу моему дорогому и любимому. — настаивал Симэнь

— Я, потаскушка, раньше была бабой Сюн Вана, — повторяла за ним Жуи, — а отныне принадлежу моему дорогому и любимому.

— Ну, скажи, а как я палку кидаю? — поинтересовался Симэнь.

— Мой дорогой заткнет своей палкой любую дыру!

Их сладостные вздохи прерывались ласками. И чего они только не шептали друг дружке! Грубый и массивный член, распирая срамную щель Жуи, сновал туда-сюда. Стягивавшее его кушаком влагалище краснело, как язычок попугая, и чернело волосами, как крыло летучей мыши, вызывая страстное чувство. Симэнь взял женщину за ноги и прижал их к своей груди. Их конечности переплелись, а тела согласно двигались навстречу друг другу. Член Симэня вошел до основания, не оставляя ни на волос промежутка. У Жуи глаза выкатились из орбит. Она потеряла дар речи, и из нее потоком текла любострастная влага. Чувства Симэня также дошли до предела, грянул оргазм и семя брызнуло бурливым родником.

Да,

Неведомо, как в нас вселяется весна,Лишь чувствуем порой, что ночью не до сна.Тому свидетельством стихи:Пусть милый шалит с чаркой алой,Шторм страсти в груди небывалый.Все лучшее жертвую Богу Весны.И шпильки златые уже не нужны.

В тот день Симэнь воскурил на трех местах на теле Жуи благовонные свечи, потом наградил ее безрукавкой из темного цветастого атласа.

К вечеру домой вернулись жены во главе с Юэнян.

— А жена Юня, оказывается, тоже ребенка ждет, — рассказывала Юэнян. — Мы на пиру договорились: если родятся мальчик и девочка, помолвку устроим; если сыновья, путь вместе учатся, а дочери, пусть сестрами будут и вместе занимаются рукоделием. Свидетельницей нашего уговора была жена Ина.

Симэнь засмеялся, однако довольно пустых слов.

На другой день было рождение Пань Цзиньлянь. Симэнь с утра отбыл в управу, а слугам наказал приготовить фонари и заняться уборкой дома. В большой зале и крытой галерее велено было развесить фонари и расположить узорные занавеси и ширмы, а Лайсину — купить свежих фруктов и позвать на вечер певцов.

Пань Цзиньлянь вырядилась с утра. Напудренная и подрумяненная, она так и блистала. На фоне бирюзовых рукавов ее кофты еще ярче казались алые губы.

Она прошла в большую залу. Стоя на высоких лавках, Дайань и Циньтун развешивали на трех сверкавших жемчугом шнурах фонари.

— Кто тут, думаю, а это вы, оказывается, — проговорила она, улыбаясь.

— Ведь нынче ваше рождение, матушка, — отозвался Циньтун. — Батюшка приказали фонари повесить. Завтра угощение в честь матушки устраивают. Мы к вам вечером придем поклониться. А вы нас, конечно, наградите, матушка.

— Розги — это у меня найдется, а награды — увольте.

— Ну, что вы, матушка! — продолжал Циньтун. — Розги да побои. Мы ведь дети ваши, матушка, а вы нас розгами потчуете направо и налево. Детей надобно и приласкать, а не только наказывать.

— Ишь разболтался, арестант! — приструнила его Цзиньлянь. — Вешай как следует, а то с разговорами-то, чего доброго, уронишь. Помнишь, что ты сказал, когда в прошлый раз Цуй Бэнь приехал, а? Батюшка, мол, средь бела дня исчез. Тогда тебя только чудом не наказали. На сей же раз быть тебе битым. И наверняка.

— Недоброе вы прочите, матушка, — говорил Циньтун. — Не запугивайте вы меня, несчастного.

— Откуда, интересно, вам стало известно, матушка, что он тогда сказал? — спросил Дайань. — Вы ведь сами не слыхали.

— Дворцовый колокол не виден, да его звон слышен, — отвечала Цзиньлянь. — Как не знать! А что батюшка вот тут хозяйке сказал? «В прошлом году, — говорит, — Бэнь Четвертый рамы с потешными огнями сооружал. Кто нас теперь услаждать будет?» Тут не выдержала. Его, говорю, нет, к его жене обратись — не все ли рано?

— Что вы хотели этим сказать, матушка? _ спрашивал Дайань. — Какие у вас могут возникнуть подозрения, когда Бэнь Четвертый всего-навсего в приказчиках у вас служит?

— Что я хотела этим сказать? — не унималась Цзиньлянь. — А то самое. Что? В точку попала!? Были дела — знаю! Он ведь на всех кидается.

— Не слушайте вы, матушка, что злые языки болтают, — вставил Циньтун. — Неровен час, и до Бэня слухи дойдут.

— А что мне от него скрывать! — все больше расходилась Цзиньлянь. — Я и ему, простофиле, прямо в глаза скажу: наставили рога, так тебе и надо! Рогоносец был, рогоносцем и будешь. А то бабу дома оставил, а сам преспокойненько в столицу укатил. Может, думал, она свою манду на замке держать будет? А вы лучше заткнитесь, арестанты проклятые! Вы со своим батюшкой заодно, сводниками ему заделались. Вы же его туда заманили. Лебезить перед ним умеете. Что, не верно говорю?! А еще уверяете, будто я не знаю. Потаскуха гостинцы вздумала подносить. Старшей паровые пирожки. Извольте, мол. Мало того, меня коробкой семечек одарила. Думала, небось, этими семечками меня купить, рот заткнуть? Она мужиков чужих обхаживать понаторела. Только я ее штучки враз разгадала. Тут же поняла: это ты, Дайань, арестантское твое отродье, с ней в сговор вошел, ты, проклятый, им постель стелил.