Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Немедля все пожелали стать охотниками за змеями. Выхватили из карманов, из‑за пазух складешки, острее бритв, сточенные до последней возможности и оттого самые дорогие и любимые. Давно и все знают: ни один путный мальчишка не пойдет в лес без ножа; умные, хозяйственные люди держат бесценные складешки на привязи — на цепочках, веревочках, чтобы, грехом, не потерять. Оброни, — другого ножика нынче не купишь.

Не было складешка лишь у Володьки Горев», хотя городская ластиковая рубашка с отложным воротничком и топырилась здорово на животе, под ремнем, и рука тотчас туда сунулась. Нет, ничего не достал из‑под рубашки Володька. Не догадался в Питере, не завел складешка, хвастун. Тогда один добрый человек дал ему свой освободившийся ножик, правда, с некоторой опаской и сожалением:

— Смотри не сломай, не затупи!

Скоро охотники за змеями вооружились можжевеловыми хлыстами, с рукоятками и без оных, пробовали, слушая, как стонет и плачет вокруг ни в чем не повинный воздух. Досталось и каменной дороге, не пожалели и ее, стеганули, и дорога зашипела под ногами гадюкой.

— А водятся тут… змеи? — осторожно пытал ребят Володька, приходя немного в себя, но все еще скованный виденным, нюханным и пробованным. — Много змей?

Ему отвечали ужасами, стращали:

— Ого сколько! Почесть под каждым кустом…

— Берегись, ужалят!

— Нарвешься на медянку — вечером смерть!

— Ну, эту сказочку я знаю, — тихонько отмахнулся питерщичек — старичок. — Ты меня еще припугни ужами… Нет, взаправду? — И личико его от тревожного любопытства и напряжения совсем пожелтело и сморщилось. — А почему тогда мы босиком?

— А потому, господин барин, — сапожки нам не по ножке! — со смехом отвечал за всех Колька Сморчок, берясь снова за Лубянку.

Шурка учил, советовал:

— Убил змею, делай на рукоятке хлыста зарубку, чтобы помнить. За лето, глядишь, вся рукояточка будет в зарубках. Красота!

— Прошлый год я с десяток, наверное, убил, — похвастался Андрейка Сибиряк.

Гошка за него перекрестился, что истинная правда, не меньше, хотя его при этом, конечно, не было и не могло быть.

Не спорили, каждый убил не по одной змее. Да и прихвастнуть было не грех, ведь толк шел о гадюках, которых все боялись и ненавидели. Появление змеи всегда вызывало дрожь, и некогда было рассматривать, кусака это или безобидный уж, все они одинаковые, рука искала палку. Бывало, ноги не желали помогать смельчаку, бежали опрометью прочь, ну, да это совсем другое дело…

Заполе близко. Стеной — крепостью поднимается лес перед ребятами и уходит, как бы раздвигаясь, в обе стороны, докуда хватает взгляда. Снизу стена леса известково — голубоватая, местами даже точно из кирпича, и вся в изумрудном крапе. Чем выше, тем больше этого крапа, стена все зеленее и зеленее. Вверху она сплошь густо — зеленая, волнистая, словно с башенками — бойницами. Если подойти ближе, крепости никакой нет, частые, светлые березы — раскоряки и прямые, длинноногие голубые осины вперемежку с медными столбами сосен и зубастыми, темными, почти черными елками подпирают вершинами небо. Похоже, что холстяные, набеленные до снежной чистоты облака повисли на сучьях. Вот уж можно различить канаву и изгородь, отделяющие Заполе от выгона и Глинников. Виден откинутый напрочь отвод из старых жердей: кто‑то ехал в лес или из лесу и поленился закрыть. Отвод — как распахнутая дверь в избу: милости просим, дорогие гости, входите! Ждем не дождемся, глазоньки проглядели на дорогу… Слава тебе, приехали, сестрица, братец, пожалуйте!..

И ребятня, точно званая родня, самая близкая, желанная, двинулась церемонно, не спеша к этому зеленому богатому пятистенку, к его распахнутой двери и запела, как поют подвыпившие дома или дальней дорогой, в трактире, гуляки — гости, при деньгах, в большой престольный праздник. Бывали такие в Тифинскую питерщики, куражились, приезжали в гости, к обеду, не голодные и трезвые, а сытые, пьяные, с песнями. Орава была не сытая и не пьяная, а все равно заливалась во всю глотку.

Пели стишки, которые всегда приходили отчего‑то в голову ребятам, когда они были в лесу: «Не ветер бушует над бором», «Как ныне сбирается вещий Олег», «Полно, степь моя, спать беспробудно» и другие, самые любимые стихи. Они пелись на склады — мотивы знакомых песен и всегда очень здорово. На этот раз грянули «Буря мглою небо кроет». Петь было приятно, потому что вспоминалась школа. И еще потому было приятно горланить стишки, что нестерпимо жарко сияло солнце, все вокруг зеленело, и никакой снежной бури не было в помине и не предвиделось.

Не подтягивал мальчишкам один Володька, опять он ворочал головой во все стороны, таращился на ямы с водой, можжухи, на приближавшуюся березово — осиновую и сосново — еловую крепостную стену Заполя, превратившуюся в гостеприимный дом, глядел на все это и не мог наглядеться. А ему следовало петь питерские песенки, как он постоянно делал.

Питерские песенки нынче всегда пелись охотнее стишков. Ведь они в отличие от школьных заученных стихотворений, рассказывавших о чем‑то известном, даже в далеком прошлом, тоже ставшем по книжкам вполне обыкновенным, хотя и приятным, в отличие от всего такого Володькины песенки выражали самое необыкновенное и еще более приятное, теперешнее, как раз то, что происходило в Петрограде и в ихнем селе и, как слышно, по всем городам и деревням России, и об атом нельзя было не петь.

Орава дружно спела то, что знала до Володьки, разученное в школе на уроках пения Татьяны Петровны, сама набила патроны и привинтила штыки к ружьям, немедля свергла могучей рукою роковой гнет и водрузила над барским пустырем красное знамя труда. Гошка Аладьин даже показал выразительно, как они это сделали: единым богатырским взмахом вбил в траву подобранную палку, как мужики вбивают в землю колья. Положим, флага на пустыре нет. Так будет, уж ребята постараются, чтобы флаг там был. Но сейчас ребятне требовалось еще и другое красное знамя, обагренное кровью, про которое говорилось в новой Володькиной песенке с не совсем понятными отдельными словами и трудным складом, особенно припевом. Без Володьки Горева эта песенка не получалась. И именно потому, что она была новая, трудная и не получалась, ее и хотелось поорать на весь лес.

— Ну, чего ты? — разозлился Шурка. — Надразнил, трепло, и молчишь… Давай запевай!

Володька очнулся.

Сле‑за — ами за — лит ми — ир без — бре — ежный,

Вся на — ша жи — изнь тя — же — лый тру — уд! —

пронзительным, срывающимся дискантом, полным внезапных слез, вывел он, став много хуже старичка, — заморышем, как болотная березка — ниточка, но по — прежнему с морщинками и проступившими синеватыми жилками, потому что пел — плакал Володька о своем тяжелом питерском житье.

Ребята подхватили и напряженно — тонко, протяжно повели песню, и у всех закипели в сухих глотках яростные слезы.

Так пелся когда‑то «Трансвааль», сокровенная из сокровенных, дорогих Шуркиных песенок. В «Трансваале» страсть знакомый парнишка двенадцати лет просил отца взять его с собой на войну, он жертвовал за свободу младую свою жизнь. Сейчас упрашивать некого и некогда, буря не стоит на месте.

Смелей, друзья, добро не может умереть, слепое зло погибнет, ребята отдадут кровь, капля по капле, за победу. Да пускай их кровь течет рекой, им не больно и не жалко. Она близка, победа, чу, слышится ее грозный рокот:

Лей — ся вда — аль, наш на — пев!

Мчи — ись кру — го — ом!

Над ми — ром на — ше зна — амя ре — е–ет

И не — сет клич борьбы, ме — сти гро — озы,

Се — мя гря — ду — ще — ro се — е–ет…

Оно го — рит и яр — ко рде — е–ет, —

То на — ша кр — р–ро — овь го — рит ог — не — ем,

То кр — р–ро — овь ра — бот — ни — ков на не — ем!

Вот какое было это знамя, которое желалось иметь ребятам. Для Шурки это было еще и то самое кумачовое полотнище, что парусило по ветру и снегу сзади тройки с солдатами, — тройка вихрем пролетела нынче в великий пост со станции в уездный город. Пожалуй, это было и знамя в застывшей руке юного прапорщика, отбившего со своим взводом атаку немцев, о чем горько и сладко хрипел граммофон Кикимор. Да вон и Гошка вбил колом красный флаг на барском пустыре… Заладил? Ну и что? Никакая не выдумка: они отдерут с крыльца Быковой лавки прибитый зимой флаг и водрузят на вспаханном пустыре, как обещают. Ничего, что кумач немного обтрепался, повыцвел, можно выкрасить красными чернилами, обрезать края ножницами, получится хоть куда, как новый. Далеко станет виден этот флаг, он будет напоминать о многом, и прежде всего о том, чья нынче эта земелька…

Да, именно так — все вместе и было сейчас тем знаменем, багряно — потемнелым от уймищи крови, реющим над белым светом, то самое знамя, о котором говорилось в Володькиной песне. Это знамя чем‑то походило и на партийную карточку Яшкиного отца. Уж, во всяком случае, цветом‑то карточка такая же. Наверное, она и есть знамя большаков, сердце Данилы, вынутое им из груди, как и думал раньше Шурка.