Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Вот так, с ведерками, бадейками, полными окуней, с миногами в банках из‑под червяков, целых — прецелых чистой воды, проходили как‑то вскорости ребята мимо церковной ограды. С колокольни внезапно упала в воздух черная неведомая стая и с отчаянно — веселым визгом пронеслась удало над рыбаками. Все вздрогнули, запрокинули головы и ахнули.

— Стрижи прилетели!

Значит, кончается весна. Жди, скоро грянет лето.

Помнится, в этот самый денек и свалилось нечаянное счастье на голову Кольке Сморчку, как стая стрижей. Он бежал домой с удочками и рыбой гуменником, напрямик, и повстречался с рябой, бесхвостой курицей, которая воровато пробиралась к амбару Марьи Бубенец. Колька поначалу не обратил на курицу внимания, мало ли их везде шляется. Все его грешные помыслы были устремлены к вареной, в очистках, картошке, она, миленькая, наверняка поджидала его в чугунке под лавкой, на кухне, поди, еще тепленькая и уж конечно разваристая, с пригорелыми бочками, как вдруг он заметил, что к ноге бесхвостой курочки — рябы привязана на суровой нитке цветастая тряпица. Он знал, что это означает. Сердце у Кольки от радости выскочило, покатилось и не разбилось, потому что он никак не мог припомнить, сообразить, чье перед ним беспутное рябое бесхвостье. А раз так, стало быть, то была его курица. Ну, не курица, находка под амбаром. Непременно, непременно!

Колька осторожно освободился от удилищ и бадейки с окунями, прикрыв улов рваной отцовой шапкой от ворон и кошек.

Теперь, оглядываясь и таясь, пробирались к амбару тетки Марьи: рябушка — матушка, за курочкой — несушечкой волочилась по траве заметная тряпица и по ее волнистому следу, на порядочном расстоянии, чтобы не спугнуть наводчицу и не потерять добычу, крался наш охотник, где ползком, где согнувшись, где червяком, извиваясь животом и шеей, даже глазами, что поделаешь — нужда. У Сморчка хватило сообразительности и терпения не только дозволить рябому бесхвостью юркнуть под амбар, но и посидеть там на досуге, в прохладе, сколько хотелось, и без кудахтанья (экая умница — разумница!) выбраться снова на божий свет и уйти не спеша восвояси. Только тогда счастливчик нырнул под амбар и завладел на свободе куриным кладом.

Он насчитал ровнехонько восемнадцать яиц, большущих, смуглых, тупоносых, самых любимых хозяйками, потому что яички эти были, как говорится, не простые, почти что золотые; в каждом частенько сидело по два желтка. Мамки не больно награждают такими яйцами за пастушню, берегут для себя и гостей. Однако бывает и расщедрятся, пожалуют за корову награду или ошибутся, не то яйцо ощупью вынут из лукошка пастуху, а обратно класть совестливая рука уж не позволяет. Подобными случаями попадали иногда в Колькин дом эти двухжелточные красавцы, и с ними давненько состоялось уважительное знакомство.

Одно яйцо, самое крупное, Колька второпях раздавил ненароком и, сильно жалея, выпил сырым. Другое сам кокнул уверенно по бревну и расправился с яйцом тем же манером. Надо было знать, не насижены ли яйца наседкой. Оказалось, не успела рябуха, свеженькие, хоть пей, глотай все без промедления. Тянучего пустоватого белка почти и нету, зато каждый медовый желток действительно сойдет за два, — двойкой и есть, во всю скорлупу.

В подоле рубашки донес он в сохранности кучу яиц до крыльца избы. Здесь его осенило знамение, под шапку заскочила великая праведная мыслишка: он нашел свое счастье, он им и распорядится; надобно спрятать находку в крапиву, где она растет погуще, позлей. Колька немедля так и сделал. Чего, чего, а крапивы около избы родилось вдоволь, точно ее сеяли и обихаживали.

Если бы в лавке Быкова торговали, как до войны, леденцами и мятными пряниками, на худой конец подсолнухами, пускай самыми дешевыми, с гнилью и сором, как бывало прежде, тут бы и сгинуло Колькино богатство, он разорился бы дня в два. Но в лавке давно не водилось гостинцев и семечек, и счастливый Сморчок, владея безраздельно огромнейшим куриным кладом, не знал толком, как им распорядиться, и похвастался ребятам вечером, не утерпел, рассказал, какое с ним стряслось, удачное приключение на гумне. Может быть, он не все припомнил, кое‑что и забыл, но самое захватывающее выложил с лихвой. Важничая, Колька надулся пузырем и понес, замолол чушь. По его трепотне выходило, что другой на его месте обжора слопал бы яйца сырыми. А то ни о чем ином не стал помышлять, как хорошо бы, мол, травка — муравка, пес вас всех возьми, грохнуть на сковороде яишню из шестнадцати‑то двухжелточных и стрескать одному подчистую. То‑то бы нажрался, дурачина, яишницей, первый раз в жизни досыта — передосыта!.. Он, Колька, не таковский. Да и ему, Кольке, надоели яйца. Вот те крест, смотреть на яишню неохота! У них, дома, почесть кажинный день бывает на столе яишня: то утром, в обед, то за ужином, — в рот не лезет, опротивела. В доказательство он четырежды далеко плюнул сквозь зубы.

— Отнесу подарочек Марье Бубенец, чего мне с ним связываться, — подумал он вслух. — Это, помнится, ее рябое бесхвостье, такое же беспутное, как и… Сейчас и отнесу.

— И думать не смей! — закричали ребята. — С какой стати? Может, и не ейная наседка, наверняка не ейная, а схватит и спасиба не скажет!.. Вот. глупости какие, не смей!

Конечно, никто не верил Кольке Сморчку, на самую малую капельку не верил, что ему надоела, опротивела яишница. Известно, брат, отчего он плевался. Но все понимали Колькино состояние, не возражали, завидовали Сморчку, что он имеет полное право важничать и говорить что хочет. Однако насчет тетки Марьи он хватил много лишку, ни в какие ворота не лезет, и ребятня возмутилась, запротестовала. Вовсе не Марьи Бубенец рябая наседка. Да и наплевать, чья она, курица. Нашел под амбаром гнездышко с яйцами, — твое законное счастье, пользуйся им смело. Друзья ломали башки, что посоветовать от души Кольке, как ему управиться со своим счастьем, чтобы и им всем досталось от этого счастья хоть по маленькому какому кусочку.

— А что, дорогие граждане — камрады, не махнуть ли нам завтрашним свободным часом в Заполе? Устроим там, в укромном местечке, пир горой, — придумал довольно скоро Шурка. — Знайте же, депутаты вы мои, большаки любезные, можно яйца испечь в золе, как пишут в книжках… Нет, лучше сварить яички в горшке, как картошку. Ну, совсем по — другому: всмятку, вкрутую, в мешочек, кому как желательно. Хлебца прихватить, соли чуть… А — ах, здорово! И наелись бы и нагляделись… на змей поохотились, на маслят… Серьезно? После такого дождичка и теплыни да не быть грибам!.. Белых, коровок сыщем, клянусь!

Но главное, конечно, — развести теплину, поставить на огонь ведерник с яйцами, поваляться на лесном разнотравье, поглазеть вокруг, почесать вволю языками, то есть пожить ребячьей, забытой в последнее время жизнью. Кто откажется?

Колька Захаров соглашался и не соглашался. Догадались, в чем загвоздка.

— Добавлю. Займу, так и быть, парочку из мамкиных запасов, из подполья, — сказал Андрейка Сибиряк.

— У меня, балда, не парочка. И каких! — напомнил Колька, фыркая от удовольствия, оттого, что он счастливчик и от него одного зависит, будет или нет поход в лес и пир на весь мир.

— Я попрошу, дадут яичко… Мне больше и не съесть, я пробовал, — на разные лады твердил Аладьин Гошка, боясь другого, что его не возьмут в Заполе, скажут: мал, не дойдешь, отстанешь и заблудишься. — Я до Крутова бегом бегаю, без передыху, честное школьное!.. — заранее клялся Гошка. — И на Голубинке был, и в Глинниках не заблудился!

— Пяток припасу и ведерник, леший тебя уведи, заплутай! Пяток за себя и за Яшку, — пообещал, распаляясь, Шурка. — Ты, Колюха, поделишься с Володькой питерщичком, надобно ему показать Заполе, он настоящего леса еще и не видывал, — великодушно добавил он, потому что, когда кругом торчали одни мужики, забывалось совершенно другое сельское население и разные подозрения. — Ну и всем по яичку добавишь, раз такой удачник… Не жадничай! Ведерник тоже чего‑то стоит, я молчу. По рукам? Чур, девчонкам не болтать, у нас своя компания, эге?

Колька Сморчок подумал, насладился досыта своим особым уважительным положением и согласился.

Все вышло, как задумали.

На другой день, утром, Колька нес Лубянку с яйцами, прикрыв их от чужого глаза шапкой, как вчера ведерко с окунями. Володька Горев добавил в Лубянку питерскую полосатую кепку. Жарко, вот и брошено лишнее в пустую корзинку. Всякому видно: идет народ в Заполе, Лубянка предназначена под грибы. Нету? Значит, припасена под обыкновенные сосновые сухие шишки, будут греть Гошкин самовар, когда Совет соберется опять в Колькиной избе и пожелает напиться чаю. Тетка Люба топит печь не каждый день и жар бережет, углей не выгребает.

А Шурка открыто держал ведерник за шершавую толстую губу. Кому какое дело, почему он летит в лес с горшком? Может, хочет угостить знакомого лешего вчерашней, оставшейся от ужина похлебкой. Оттого и торопится, умная ослиная голова, что боится, как бы похлебка не прокисла дорогой.