Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но если между временем и вечностью нет разницы физической, то есть разница этическая. Производное от времени — это честь, производное от вечности — это совесть. В одном из стихотворений («На всех часах вы можете прочесть…») он сравнивает честь с минутной стрелкой, а совесть — с часовой. Пусть с точки зрения бесконечности между ними нет разницы — обе движутся одним и тем же часовым механизмом. Но с точки зрения конечности отдельной человеческой жизни разница между «жить по чести» и «жить по совести» — очень велика. Стихотворение, о котором мы говорим, когда-то кончалось (1950): «И счастлив я, что жребий выпал мне В такое время жить в такой стране, Когда, как стрелки в полдень, слиты вместе Веленья нашей совести и чести». Потом Маршак переделал эту концовку: совесть не позволяла ему выдавать желаемое за действительное.
Маршак мало писал о смерти, но трагедия смерти для него была прежде всего разницей масштабов, в которых существует живой и умерший человек. «Не жди, что весть подаст тебе в ответ Та, что была дороже всех на свете. Ты погрустишь три дня, три года, десять лет, А перед нею — путь тысячелетий». (Как не вспомнить здесь вордсвортовскую Люси, которой суждено «с горами, морем и травой вращаться заодно».) Маршак еще меньше писал о народе — он не любил патетических слов. Но он думал о нем в тех же понятиях. Он говорил: «Бывает: народ неправ в данный момент. Но в масштабе истории народ всегда оказывается прав. С отдельной личностью бывает обратное. В процессе времени она теряет свою правоту» (воспоминания Г. И. Зинченко).
Как время и вечность, так раздельно существуют для Маршака поэзия для времени и поэзия для вечности. И вся его поэтическая сила и слабость, все его творческие удачи и неудачи объясняются в конечном счете тем, как и насколько совмещались или расходились в его стихах эти две стихии.
Стихи для времени и стихи для вечности разделились для Маршака с самых ранних лет. У поэта было детство вундеркинда и юность газетного поденщика. «Я больше всего любил в поэзии лирику, а в печать отдавал чаще всего сатирические стихи». Сейчас уже мало кто помнит, что такое стихотворный фельетон в дореволюционной газете: почти ежедневные сорок-пятьдесят строчек бойким размером о чем угодно, а чаще всего ни о чем, только чтобы разнообразить страницу; темы их повторялись вновь и вновь, потому что никто из читателей нового фельетона не помнил предыдущего. Такими фельетонами Маршак зарабатывал на жизнь. Писал он их неутомимо: если их собрать, они составят отдельный толстый том в собрании его сочинений. В «Биржевых ведомостях» он подписывал их «Д-р Фрикен», во «Всеобщей газете» — «Уэллер». Это была хорошая школа стиха: именно здесь поэт усвоил легкость ритма, ясность слова и тот дар экспромта, который не покидал его до поздних лет. Но это не была та поэзия, которую он любил и хотел писать.
Лирика существовала параллельно с этими стихами и не смешивалась с ними. Стихи, подписанные «Д-р Фрикен» и подписанные «С. Маршак», не имели между собой ничего общего. Последних было немного, они печатались в малозаметных журналах вроде «Недели современного слова» или «Всеобщего ежемесячника», они были традиционны и бледны. «Прежние перстни на милой руке. Те же и новый один. Смутный сапфир, ясный рубин. Те же и новый один. — Нежная прядь на печальной щеке. Темная, легкая прядь. Как не узнать? Как не признать? Темная, легкая прядь. — Только одни не узнаешь глаза: Стали как будто светлей. Были темней, были синей. Стали как будто светлей. — Капелька крови, живая слеза — Перстни на бледной руке. Прежние перстни на милой руке Тихо целую в тоске». Такие стихи писались в то время, можно не обинуясь сказать, тысячами. Это был средний уровень массовой журнальной поэзии 1910‐х годов: только привычные темы, только испробованные приемы, ничего броского, яркого — безликий хороший тон. Эти стихи читались, но не запоминались.
Между временем и вечностью в лирике была пограничная полоса — мода. Модой 1910‐х годов был модернизм: броскость и яркость, погоня за оригинальным и необычным, соблазн эффектного успеха и опасность быстрого развенчания. Маршак осторожно пытался освоить и его: «Перстни», цитированные выше, не могли быть написаны до уроков Бальмонта. Но слишком скоро стало ясно, что на этом пути он не выдержит конкуренции с товарищами по эпигонству. Здесь даже Яков Годин, сверстник и друг Маршака, сосед его по всем журналам, экспериментировал легче, писал обильнее и имел успех более заметный. Это был путь не для Маршака. Он понял это и сохранил прочное неприятие модернизма до конца жизни — модернизма и всякой моды. «Ты старомоден. Вот расплата За то, что модным был когда-то», — скажет он в одной из лучших своих «лирических эпиграмм».
Маршак делает ставку на классику — «на стихи для вечности» в чистом виде. Он знает, что моды приходят и уходят, а спрос на классический стиль остается и возвращается. Нужно было только положиться на время, медленное, но верное, и дождаться очередного его возвращения. Маршак ждет, и пока ждет — учится. Он находит себе образец классического стиля и в современности: это Бунин. Мемуаристы свидетельствуют: «О Бунине Маршак говорил часто». Его спросили: «У кого вы учились поэтическому мастерству?» — он ответил: «У Блока и Бунина» (воспоминания С. Брагина). Блок был властителем дум, Бунин был учителем слова. Только слова, не более того, — в остальном слишком велика была разница между Буниным и Маршаком: Бунин в природе жил и дышал, Маршак смотрел на нее через окно («…Но между мною и природой возникло тонкое стекло…» — эти слова относятся не только к «цветной осени»). Уроки у Бунина начались, пожалуй, с 1911 года, когда Маршак совершил поездку в Палестину — по тем местам, о которых уже писал Бунин. «Мы жили лагерем в палатке, Кольцом холмов окружены. Кусты сухие в беспорядке Курились, зноем сожжены…» Уроки эти продолжались до последних лет Маршака.
После восточной поездки у Маршака начинается десятилетие скитаний: Англия, Петроград,
