Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Он не говорил по-французски, и мы разговаривали через переводчика. Он сказал мне много приятного о Жюно. Платов готовился уже уйти, когда в комнату вошли мои дети. Альфред, который был еще на руках кормилицы, отчаянно закричал, когда увидел человека в таком странном наряде. Но Платов подошел к ребенку и начал с ним так ласково разговаривать — разумеется, больше глазами и движениями, — так весело смеяться, что сын мой пошел к нему на руки, даже не хотел оставить его. Это заставило грозного казацкого атамана по крайней мере четверть часа играть с малюткой и позволить ему выбирать блестящие медали, которыми была увешана его грудь. Наконец, отдавая его кормилице, он рассмеялся и довольно долго рассказывал что-то нашему переводчику.

— Угодно ли знать, что он говорил мне? — спросил переводчик.

— Прошу вас…

— Он рассказывал, что в одном городе Шампани — только не припомнить названия его — женщина, у которой он квартировал, увидев, что он взял на руки ее ребенка, так же как теперь Альфреда, закричала неистовым голосом, упала к его ногам и со слезами просила отдать ей ребенка назад; это была прелестная девочка полутора лет. Женщина, по странной случайности, говорила по-немецки, а Платов знает этот язык. Он старался поднять ее одной рукой, потому что другой держал ребенка, который не хотел оставить его. Но женщина не хотела вставать и наконец умоляющим голосом промолвила, чтобы он не ел ее дочери! Не правда ли, Платов справедливо говорит после этого, смеясь: «Кто тут был более дик — я или эта женщина?»

Переводчик зачем-то спросил у него, нравлюсь ли я ему. Платов взял меня за руку, поклонился и знаками просил меня встать. Подвел к окну, внимательно рассматривал и наконец сделал одобрительный знак, потом продолжил свой осмотр, который был мне очень забавен, и сказал несколько слов, разумеется, непонятных мне.

— Он думает, — объяснил переводчик, — что у вас характер и душа мужские, что вы неустрашимы и одарены большой твердостью…

Тем кончилось наше свидание, весьма любопытное.

Было 15 апреля, и целая эпоха уходила в прошлое. Наполеон еще оставался в Фонтенбло; императрица была в Рамбулье и готовилась ехать в Германию; братья и сестры императора все скитались, одна королева Гортензия жила в Париже. Императрица Жозефина не выезжала из Мальмезона. Вся несчастная семья была рассеяна, настал ее черед страдать!.. Между тем как слезы начинали литься в этой знаменитой династии и она должна была страдать, другая династия, изгнанная так давно, возвратилась на землю своих отцов, к своим пенатам. Граф д’Артуа вступил в Париж после двадцати двух лет скитаний.

Император Австрийский приехал вместе с Меттернихом. Его встретили самым торжественным образом: войска были расставлены по всем улицам, кареты двигались только по указанным маршрутам, музыканты играли повсюду народные песни.

В Тюильри с нетерпением ожидали выезда императора Наполеона из Франции. Колосс, так долго побеждавший одним своим взглядом, еще действовал, хотя уже был сокрушен. Лучи славы его разливались уже не на прежней высоте, однако еще ослепляли глаза пигмеев, которые не могли выдерживать блеск повелительного солнца. Надобно было не только сбить его, но и уничтожить, он должен был не только удалиться, но и умереть…

Наконец он отправился… Я не могу сказать лучше Ораса Верне — герой и вся великая душа его прекрасно изображены в этом удивительном произведении живописи. Император отправился из Фонтенбло 20 апреля, как пленник, под охраной комиссаров союзных держав. Англия имела тут представителем полковника Кэмпбелла, Россия — генерала Шувалова, Австрия — генерала Келлера, Пруссия — господина Шака, а Франция… Не знаю, кто представлял Францию… Прикрытие иностранных войск состояло из тысячи пятисот человек.

В карете с императором находился один генерал Бертран. Наполеон казался спокойным. Он кланялся с улыбкою, которая так удивительно просветляла его лицо. В тот день он показал себя, может быть, более великим, нежели в другие дни. Он был тут посреди преданного ему войска, и при одном знаке руки его тысячи сабель вылетели бы из ножен. Он, однако, не сделал этого. А газеты тогдашние осмеливались, на своем нечистом языке, называть его трусом и комедиантом! Но такие души, видно, не ведают, что значит благородство и великодушие… О, Франция! Как мало походила ты в эти печальные дни на ту Францию, упоенною славой Наполеона, которая почитала ее своею собственною! Ты дорого заплатила за свое вероломство…

В тот самый день, когда Наполеон оставлял Фонтенбло, герцог Беррийский въезжал в Париж, а Людовик XVIII вступил в Лондон как король Франции, о чем, верно, никогда не мечтал даже во сне.

Я посвятила почти все Записки свои Наполеону и его семейству, потому что с самого детства знала всё, что относилось к ним; но по случайности, может быть довольно необыкновенной, я нахожусь почти в том же отношении к Людовику XVIII и его родным. Я провела свою жизнь, и еще провожу ее, с людьми, которые не только принадлежали к дому графа Прованского, но и были связаны с ним узами родства и дружбы.

Людовик был человеком высоких качеств и по приезде во Францию имел идеи истинно великие, всеобъемлющие: доказательством служит правление его. Я не стану допрашивать сердце человеческое, разрывать кости и требовать отчета у могилы: довольствуюсь тем, что остается в виду у всех.

Людовик XVIII, на мой взгляд, был человек высокой учености, мудрый, превосходно знавший людей. Я часто наблюдала его в частных аудиенциях и один раз оставалась с ним наедине на протяжении трех четвертей часа.

У него были высокие намерения и большое желание действовать для блага государства, но его окружали страшные препятствия…

Людовик XVIII, младший брат Людовика XVI, родился 17 ноября 1755 года. До революции 1789 года он, тогда граф Прованский, обыкновенно не ладил с королем, своим братом, и особенно с королевой Марией-Антуанеттой. Причиной их несогласия становилась чаще всего его жена, и взаимная ревность этих двух женщин наделала много зла Франции.

Когда Людовик XVIII получил известие о призвании его во Францию, он жил в Гартвелле, прекрасном поместье, купленном для него английским правительством. Он занимался там не одною словесностью, как твердили все газеты, но и политикой. Едва стало известно, что дела приняли другой оборот, как английский принц-регент вдруг переменил обращение свое с новым королем Франции, потому что, если верить словам людей самых честных, до тех пор с ним обходились довольно фамильярно.

И вот теперь, в тот самый день, когда Наполеон оставлял Фонтенбло, отправляясь в изгнание, Людовик XVIII въезжал в Лондон уже как французский король. Многие из моих друзей находились тогда в Лондоне и описали мне всё, что происходило перед их глазами.

Людовик XVIII выехал из Гартвелла утром 20 апреля и прибыл в Стенмор, где позавтракал. Экипажи принца-регента и парадная карета его выехали из Лондона рано утром. От Лондона до Стенмора вся дорога была заполнена народом, англичане украсили себя белыми лентами и лаврами. Понятно, для чего белыми лентами: хотели оказать вежливость королю Франции. Но для чего были тут лавры? Из-за того, что французы были разбиты?..

В два часа пополудни принц-регент приехал в Стенмор в сопровождении полка легкой конницы, забрал оттуда короля Франции, и они вместе возвратились в Лондон. Когда они приблизились к Кумберлендским воротам, артиллерия в Гайд-парке приветствовала их выстрелами, на которые отвечали в Тауэре и в порту. Людовик XVIII въехал на улицу Альбемарль, где был приготовлен для него великолепный дом. Окна по всей улице были украшены белыми знаменами.

На другой день Людовик XVIII принимал почти весь Лондон; все изъявляли величайший энтузиазм. В три часа герцогиня Ангулемская отправилась во дворец королевы Английской; ей предшествовали принц Конде и герцог Бурбон. Она оставалась у королевы и принцесс в ожидании Людовика XVIII, который приехал часов в шесть в карете, запряженной шестью лошадьми, украшенными по сбруе белыми лентами и бантами. Когда карета въехала во двор Карлтон-хауса, оркестр заиграл God Save the King, а потом Vive Henri IV.