Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин

безличных посмертных манифестаций. Nothing personal. Вот это и будем мы после смерти.

Именно поэтому князьям нашего мира так трудно «попасть в рай» несмотря на все выплаты. Воздается не содеявшему – его, если разобраться, вообще никогда не было – а содеянному. «Фауст, ха-ха-ха, посмотри – уха, погляди – цари. О, вари, вари!»

Я вспомнил свой краткий загробный опыт в качестве императора Порфирия. Чем не иллюстрация? Приключение это, конечно, было нейросетевой симуляцией, но ведь сеть сделала ее не просто так, а на основе отчетов о тысячах реальных случаев.

Не у терпилы карма, а у кармы терпила. Это и при жизни так. А если кого-то утешает, что получать ответку будем уже не мы… Во-первых, где эти «мы»? Вернее когда? В какой секунде остались? А во-вторых, разве я хоть раз видел что-нибудь такое, что не было бы мной? Не было бы сделано из меня самого? Наше бытие состоит просто в том, что Бог нас думает. От его милости зависит даже наш следующий вдох. Какие у нас могут быть гарантии? Какая свобода? Какое знание грядущего? Все это есть лишь у сознающего нас Бога (только надо помнить, что Бог – вовсе не нечто отделенное от нас, а то самое, из чего мы сделаны в самой своей сути).

Бог может мыслить нас так, как ему угодно, даже свободными в воле, даже бессмертными (в аду или в раю), даже переродившимися или достигшими нирваны. Любые ограничивающие утверждения (и тем более убеждения) на эту тему – признак идиота, решившего отобрать у Бога свободу и тайну. Впрочем, Ломас наверняка меня поправит. Он ведь епископ.

Конечно, это смешно. Человек не способен представить даже такой элементарной вещи как электрон, который не то частица, не то волна, не то вообще за пределами его понятий. Зато с многоэтажным богословием у него полная прозрачная ясность.

Потом я вспомнил, что сказал про Бога Ахилл, и мне стало окончательно не по себе. Можно ли верить в таких вопросах злому духу? Или правильнее вообще не смотреть в ту сторону?

Я не мог понять, почему меня вдруг накрыло этим суровым откровением. Мне такие переживания не свойственны.

Может быть, я размышлял о чем-то похожем до того, как мне стерли память – и теперь это всплыло из подсознания? У меня ведь было даже посвящение в Элевсинские мистерии, даром что я ничего не помню об этой командировке…

А потом я понял.

Дело было не во мне. Просто на всем уже лежала тень катастрофы. За тонкой пленкой реальности чувствовалось что-то жуткое, непреклонное и непримиримое.

Это была ярость Ахилла.

Могу привести ясную баночнику аналогию. В баночной вселенной есть переживание, общее для всех – восходы и закаты Гольденштерна (оперативникам ставят на него служебный блок, чтобы не отвлекать от работы).

Опыт этот глубоко оптимистичен – во всяком случае, по мысли баночного истеблишмента, хотя у этих людей обычно тоже стоит служебный блок. Но если Гольденштерн был зенитом нашей вселенной, теперь в ней появился надир.

Впереди у нас были именно эти почудившиеся мне посмертные содрогания, уже лишенные всего личного. Страшные спазмы, происходящие неведомо где непонятно с кем, но при этом не просто реальные, даже не стопроцентно реальные, а единственно реальные. То, что греки называли хаосом, существовавшим до бытия. Это была судьба мировой души, у которой отберут мир. Тогда все – привелегированные, обманутые, богатые, бедные – сольются в одну боль.

Неужели Бог этого захочет?

А почему бы ему не вырвать больной зуб с корнем. Когда мы последний раз внимательно на себя смотрели? Чем мы лучше мезозойских динозавров? Имплант-рекламой? Дронами-убийцами? Банками? Ветрогенезисом?

Сказано – если Бог хочет наказать, он лишает разума. Именно это мы и видим, причем, что страшно, сразу во всех направлениях. Бедный Шарабан-Мухлюев. Такого даже он не мог представить в своей белой горячке.

Под ногами у нас была не твердь, а присыпанная песком черная дыра. Но понять это можно было, только закрыв глаза и вслушавшись в тишину. Меня заставила это сделать случайность, но я знал теперь, к чему движется наша реальность, и что произойдет, когда она схлопнется.

Это было страшно.

«Янагихара! – закричал у меня в голове дрожащий женский голос. – Янагихара!» А другой, мужской и низкий, разразился клокочущим смехом.

Но тут тайны бытия вновь стали невидимыми: их перекрыл яркий до боли свет, смешанный с пронзительным омерзением к происходящему.

Это была жизнь, и она – даже такая – была прекрасна.

Сердюков пришел в себя от выплеснутой ему в лицо воды, открыл глаза, и мой ужас кончился.

Вокруг была обшарпанная комната. Какой-то сердобольский подвал для допросов – не слишком приятное место. Но я был так рад вернуться в надежное пространство и время, к милой материи и ее добрым физическим законам, что меня заполнили умиление и благодарность. Я бы, наверно, начал молиться, но не было времени.

Сердюкова успели привязать к здоровенной крестовине в виде буквы X – кажется, такую называют андреевским крестом. Он был гол. И ему было страшно.

На стульях перед крестовиной сидели две молодых жандармских унтерши – перекачанные, бритые наголо, с одинаковыми университетскими ромбами на полевой форме и набитыми мозолистыми кулаками.

Унтерши то ли не понимали, что Сердюков уже пришел в себя, то ли специально над ним издевались, как это вообще любят силовые бой-бабы, когда не боятся служебного взыскания. С обычным для фем бесстыдством они обсуждали его мужское достоинство.

– Нюр, а у него больше, чем я думала, – сказала одна, внимательно изучая телесный сердюковский низ.

– Ты че, Маш, думала про его письку? – прыснула Нюра. – Правда что ли? Почему не про мою?

– Да я не в том смысле, – застеснялась Маша. – Просто заморыш совсем. Шкет. Смотришь на него – ну ничего у него между ног быть не может. А тут хоть что-то. Правда, непонятно, как оно работает.

– Да никак оно не работает, – махнула рукой Нюра. – Им же «Открытый Мозг» все гасит. Особенно русскому человеку, чтобы мы демографию выправить не могли. Политинформацию помнишь?

Сердюков прокашлялся.

– Простите, – сказал он, – мне кажется, произошло какое-то недоразумение. Вы не хотите представиться?

Унтерши уставились на него.

– Офицерки Нюра Кратова и Маша Ястребок, Верхний Тумен.

– Верхний Тумен? Чем обязан такой…

– Не волнуйтесь, товарин, – сказала Нюра. – У нас ничего на вас нет. Пока. Вы здесь для одной… Э-э… Технической процедуры. Можно сказать, медицинского характера. Как только все кончится, вас отпустят.

– Какой к черту процедуры? – спросил Сердюков, стараясь говорить с достоинством. – Я выполняю важнейшее поручение национального руководства, и если ваше вмешательство… Голос у него дрожал – я чувствовал его испуг без всякого омнилинка.

– Вас один господин желают видеть, – сказала Нюра чуть застенчиво.

Сердюк приободрился.

– И что это за