Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин

и простым. В общем, виноваты мы оба, Ры. Я на пятьдесят и ты на пятьдесят. Ну ладно, ты на двадцать пять. А на другие семьдесят пять – мировой глобализм. Кому что должен, всем прощаю.

Этот вечер нанес глубокую душевную травму и ей, и мне. Но я сумел выстоять. А вот ее душа, по слухам, покосилась, как гнилая беседка после урагана. Не знаю деталей, но краем уха слышал, что она окончательно помешалась на феминизме и все время проводит в переписке со своей Варей.

Ну и хватит об этом.

Вешние воды не ждут, когда сугробные наледи расступятся – они прожигают свой путь сквозь выжухло-чернявую корку уходящей зимы. Вот и мне пора дальше в путь по тревожному простору жизни. Время перевернуть страницу и завершить главу.

Такой я запомню тебя, Ры – женственно-гибкой, убегающей в слезах, кычащей зегзицею:

– Янагихара! Янагихара!

А век-волкодав бабачит и тычет тебе в ответ:

– Бах-тын! Бах-тын!

Прощай же в своей мгле, ночной и заграничной – и будь, если можешь, счастлива без меня. Но как трудно мне перевернуть эту страницу, как больно…

Вот еще какой я помню тебя. В мае, как только проклюнулась первая зелень, ты шептала в особо горячую ночь, когда даже либеральная феминистка-русофобка становится поэтичной, таинственной и мокрой:

– Знаешь… Когда все пройдет и кончится, и мы уже не будем связаны законами этого мира… Ты веришь, что такой момент настанет?

– Допускаю, – сказал я. – Типа как в девяностых?

– Нет, – засмеялась она, – как в нулевых. Настоящих нулевых, до которых ничего вообще не было и дух носился над бездной. Позови меня так: Ma Chienne Andalouse… Я приду к тебе сквозь пространство и время несмотря ни на что. Обещаю.

Я догадался, что «Ma Chienne Andalouse» означает «моя андалузская сучка» – но волчьим слухом различил разницу между «мон щендалу» (как она обращалась ко мне в своих экстазах) и «ма щен-андалуз» (как она заповедала позвать ее из вечности).

Я попросил ее объяснить разницу, и она рассказала, что во французском языке прилагательное меняет форму в зависимости от рода существительного, и то же касается притяжательных местоимений. Поэтому, наверно, я и запомнил этот сложный зов.

И теперь я думаю – если однажды, уже освободясь от тела, я задержусь на границе вечности, не вырвется ли вдруг из центра моего естества это:

– Ma Chienne Andalouse…

Только что впервые заметил в шерсти французской сучки английскую вшу-louse.

Совпадение? Не думаю. Англичанка гадит всегда и везде, пора привыкнуть. Поэтому, милая, если что, я позову тебя по-русски.

Например, так:

Моя русофобочка, приди ко мне!

Отбудешь пятерочку на Колыме…

В родной культуре есть все необходимые инструменты, надо только как следует поискать. Но для этого нам нужна взвешенная культурная политика. Продвигать надо правильное и нужное нам искусство. Здоровое. Я об этом отдельно напишу, но не здесь, а куда надо.

Ну а не придешь, Ры, так найдутся в вечности другие бабы. И другие телки тоже.

À propos. Расскажу теперь про Граммату – ты, милая читательница, наконец дождалась. Но для этой по-настоящему огромной, пахнущей весенним дождем и теплым молоком темы понадобится целая отдельная глава…»

* * *

Classified

Field Omnilink Data Feed 23/60

Оперативник-наблюдатель: Маркус Зоргенфрей

P.O.R Капитан Сердюков

Сердюков прочитал запрещенную главу два раза подряд, и мне пришлось сделать то же самое. Понял я, конечно, не все – слишком много времени прошло с тех легендарных дней. Но аромат грозной эпохи я ощутил вполне.

Я не стал вызывать справку. Мне страшно не хотелось туда лезть. Да и необходимости не было. Недопонимание местного колорита делает древние документы – от египетских папирусов до карбоновых летописей – даже более глубокими и аутентичными.

К тому же вместе со мной этот текст читал Ломас, еще несколько специалистов из нашего отдела и пара корпоративных алгоритмов.

Можно было не волноваться – каждое слово проанализировано, взвешено и поставлено на нужную полочку. И если разгадка где-то здесь, ее обнаружат за пару секунд.

Меня больше занимали уникальные ощущения и восприятия, связанные с опытом: прикосновение пальцев Сердюкова к желтоватой вековой бумаге, нечеткие отпечатки букв… В сущности, это ведь было самое стабильное из сакральных русских переживаний – читать, впитывать, глотать запрещенные слова.

Рассказ, конечно, был грустный. Курпатов сказал, что художник национального масштаба не должен проявлять метафизическую слабость. Теперь я понимал, о чем он.

Глупо отливать бронзовые фигуры из несовершенных людей, а потом вымарывать из их следа все живое. Человек по своей природе – существо жалкое и глупое. Любить его приходится именно таким.

Если поглядеть на этот текст с моральных высот нашей зеленой эры, Шарабан-Мухлюева резала его собственная бритва. Ну кто он такой, чтобы предъявлять моральные претензии людям, пытавшимся выжить в неумолимом мире? А пугать пожилых фем загробным воздаянием (особенно когда сам не особо в него веришь) – это уже не дно, а какая-то сверхглубокая скважина.

Я даже не говорю про его агрессивный ню-перформанс с твердым знаком на конце.

Да еще пистолет в руке. Бедные зрительницы вполне могли решить, что они уже в аду. Не в этом ли и состоял расчет классика?

Но самым поразительным было другое. Именно ненависть к древнему политтехнологу привела к тому, что Шарабан-Мухлюев перепутал слово безопасности. Что бы писатель ни говорил, вспоминал он этого персонажа с неприязнью.

А ненависть – хотя бы просто в мыслях – поражает не того, на кого направлена, а всех вокруг. И в первую очередь тех, кого ненавистник любит, даже по-собачьи. Вот это я извлек для себя в качестве главного урока.

Допускаю, что сам карбоновый классик свалил бы вину на политтехнолога. Все зависит от диспозиции. Кому-то нужны враги и виновные, у них работа такая. Но писатель должен определиться, кто он – инженер человеческих душ или их прокурор.

Разница тут большая. Инженер человеческих душ – это человек, способный понять, что никого, кроме потерпевших, на нашей планете нет.

Каждый человек в чем-то прав, а в чем-то ошибается. Вот я, Маркус Зоргенфрей – следователь человеческих душ, уже изрядно в них разуверившийся. Что должен сделать их инженер? Помочь мне снова полюбить людей. Художник должен показать мне противоречивую глубину человеческого сердца, в котором прячется Бог. А судить не его дело. Желающих посадить ближнего на бутылку – морально или физически – в мире полно и так.

Мы все, даже долгоживущие баночники, даже богачи, даже юные красавицы и красавцы – сидим в зиндане и ждем исполнения приговора. И Шарабан-Мухлюев вроде бы это видит. Но только под водочку и