Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий - Александр Владимирович Шувалов

хитрость. Двум юношам он велел ночью выйти по указанной дороге и первого встречного убить и похоронить; потом велел четверым выйти за ними следом, убить их и похоронить; а потом еще большему отряду выйти за четверыми. После этого он сам вышел навстречу первым двум и был убит». (Диоген Лаэртский, 1979. с. 93.)

Не удивительно, что биографии исторических деятелей доходят до нас не только в виде отдельных фрагментов, но и обрастая легендами, которые подчеркивают необычность их личности. В данном случае речь идет о том самом Периандре, который для установления «самого надежного строя», как пишет Геродот, решил умертвить всех наиболее выдающихся граждан. Убийство жены с последующим раскаянием напоминает и болезненно ревнивого Отелло, и вполне реального Ивана Грозного, безрассудно убившего своего сына-наследника. Еще ближе к патологии стоит случай некрофилии. Л «хитрый» способ ухода из жизни у Периандра лишь дополнительно свидетельствует о его садомазохизме. Если, конечно, это не выдумка, очень уж — напоминающая арифметическую задачку из учебника младших классов какой-нибудь древнегреческой «гимнасии».

ПЕРОВ ВАСИЛИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ (1833–1882), русский живописец, один из организаторов Товарищества передвижников.

Общая характеристика личности

«…Он долго оставался парией среди сверстников… Собственной фамилии у художника не было: кличку Перов он получил в школе — за прилежное чистописание. Приехав учиться в Петербург, Перов жил в женском приюте, у знакомой надзирательницы. При малейшем шуме она прятала его под кровать, так как мужчинам запрещалось в приют входить — не то что жить. В общем, к 25 годам, к моменту своего дебюта, Перов был законченным невротиком. И весь его глубокий психологизм — это описание пограничных состояний легковозбудимого человека, который чуть что — срывается на крик и слезы». (Лунина. 1997, с. 9.)

«Под влиянием, вероятно, болезни Перов в последнее время из веселого и живого превратился в раздражительного и подозрительного человека. Он уже перестал доверчиво относиться как к людям, так даже и к самому себе… Ему казалось, что все его картины не стоят того внимания и тех похвал, которые они заслужили, и стал все больше сомневаться в своих силах и даровании. Хотя и прежде он часто бывал недоволен своими произведениями… теперь это недовольство собой превратилось в хроническую болезнь с примесью какого-то озлобления даже. Он уничтожал свои картины, переделывал и портил иногда прекрасные вещи, как, например, “Троицу”, вырезал из картин целые куски и, вообще, самым варварским образом относился к своим произведениям… Вообще, душевное его состояние — ряд самых необъяснимых загадок и противоречий. Видимо, что болезнь в это время уже сильно начала подтачивать его крепкий организм. Чахотка, полученная им от простуды на охоте, впервые ясно выразилась в 1874 году; с тех пор и начали проявляться его странности». (Дитерихс, 1995, с. 198–199.)

«…Нервность характера была заметна в нем невооруженным глазом. Доктор Фрейд плакал по такому пациенту: в детстве художник получил ‘немАло душевных травм… Искусство было для него родом терапии — он избавлялся от собственных страхов и обид. И надо сказать, вполне успешно — чем дальше к старости, TOM' картинь! его становились все менее пугающи. Очевидно, пропорционально накопленному опыту ослабевало чувство тревожности». (Лунина, 19976. с. 5.)

Особенности творчества

«Обличительный пафос Перова был спровоцирован не столько социальной несправедливостью, которую он наблюдал в России (хотя и ею, конечно, тоже), сколько особенностями характера. В детстве и юности Василий Григорьевич испытал немало лишений и потому на жизнь реагировал как сигнализация на взломфика —'чуть дОтроНься; тут же громко и противно запищит». (Лунина, 1997, с. 9.)

Заработав себе фамилию «прилежным чистописанием», Перов, видимо, всю жизнь продолжал испытывать комплекс неполноценности, который легко мог сформироваться в неблагоприятных условиях первой половины жизни. Этот комплекс и послужил причиной «обличительного пафоса» его картин. С другой стороны, недовольство собой и своим творчеством, которое сопровождалось порчей и уничтожением иногда и «прекрасных вещей», можно рассматривать как явно патологическую, депрессивную реакцию (уничтожение своих картин как акт самоагрес-сии). В очередной раз убеждаемся, что искусство может быть «родом терапии», которая позволяет избавляться автору от «собственных страхов и обид».

ПЕСТАЛОЦЦИ (Pestalozzi) ИОГАНН ГЕНРИХ (1746–1827), швейцарский педагог-демократ, один из основоположников дидактики начального обучения.

Наследственность

«Уединенная жизнь, которую вела семья Песталоцци и при которой она почти не сталкивалась с посторонними, имела своим последствием то, что Песталоцци на всю жизнь остался каким-то дикарем, всегда стеснявшимся в обществе и крайне неловким и угловатым на людях». (Абрамова, 1997, с. 17.)

Общая характеристика личности

«Я рос под руководством лучшей из матерей настоящим маменьким сынком… Мне настолько не хватало всех существенных средств и побуждений для развития мужской силы, мужского опыта, мужского образа мыслей и мужских занятий, насколько я при своеобразии и при слабостях своей индивидуальности преимущественно в них как раз и нуждался». (Песталоцци, 1965, с. 491.)

«Рассеянный и, по мнению учителей, “бестолковый” ученик не внушал им, по-видимому, особых надежд… В играх со сверстниками он был самым неловким и беспомощным и служил постоянным объектом для шуток. Один из школьных товарищей даже дал ему прозвище “Генрих чудачок — из земли дураков”… И в своей личной жизни Песталоцци в этот период (60-е гг.) придерживался строгой, почти аскетической морали. По сообщению его биографа Морфа, он стремился до крайности ограничить свои потребности: спал па жесткой постели, закрываясь своей одеждой, одно время употреблял только растительную пищу». (Ротенберг, 1965, с. 12, 29.)

«Мой опыт потерпел крушение самым душераздирающим образом. От избытка великодушия моя жена почти целиком заложила для меня свое имущество… И я в своем несчастье сохранил много друзей, но почти у всех лишился последней искры доверия. Они продолжали любить меня, но потеряли всякую на меня надежду… Книгопродавец Фюссли, чуть ли не единственный человек, с которым я мог еще поговорить о своем положении и услышать сердечное и участливое слово, прямо сказал мне в то время, будто мои старые друзья почти все считают, что я закончу свои дни в больнице для бедных или даже в доме для умалишенных… Под гнетом своих тяжелых обстоятельств я и в культурном отношении так опустился, что не сумел бы, кажет-

ся, написать и строчки, не наделав грамматических ошибок». (Песталоцци, 1965, с. 513–515.)

«Окружающие смотрели на него как на безумца, и даже лучшие друзья спрашивали его, из-за чего он приносит подобные жертвы… Такая непрактичность Песталоцци и отрешенность его от жизни в значительной степени обусловливались тем, что внимание его, с молодости и до