Жизнь волшебника - Александр Гордеев

лупишь и помалкиваешь. А вот тебе-то,

гражданин, я не доверяю. А ну-ка, давай быстренько на горшок, а то намолчишь тут у меня: что-то

уж сильно ты сосредоточен…

Уже заканчивая кормить ребятишек и поить их молоком, Роман снова слышит за окном

приглушённый бархатный рокот мотоцикла. Дочка, как маленькая обезьянка, стремительно

соскальзывает со стула и несётся к двери. Чего-то забыл он, или что?

– Знаешь, – говорит Матвей, заходя со счастливой Машкой на руках, – давай-ка сгоняем в

Октябрьск вместе. Одному мне как-то скучновато-то…

– Да я бы с радостью, – откликается Роман, – подстанция работает ровно, всё, вроде, надёжно,

а моих гавриков куда?

– Кэтрин с ними поводится, я уж договорился. Она сегодня не работает.

Погода с утра хоть и пасмурная, но тёплая. Небесами явно запланирован дождь. Катерина

настаивает, чтобы они надели телогрейки: ехать почти сто километров в один конец – продует, да и

всё. Матвей находит в сенях на «спичке» свой старенький простежённый ватник с заплатой на

локте, прохлопывает его об угол веранды, подаёт Роману. Тот надевает телогрейку и, специально

вытянув руки, смеётся – рукава едва не до локтя.

И снова в руках руль сердитой машины. Шоссе ровное, со свежими следами работы грейдеров,

так что почти до самого Октябрьска Роман не сбрасывает скорость ниже шестидесяти километров.

Матвей поначалу с беспокойством поглядывает из коляски на спидометр, но, убедившись, что

Роман вполне уверенно ведёт ходкий мотоцикл, уже расслаблено глазеет по сторонам, гордясь

своей машиной ещё на порядок выше обычного. А когда, уже с последнего подъёма, они видят

городок, открывшийся внизу, Матвей, отдёрнув рукав телогрейки, удивлённо смотрит на часы –

ничего себе, ну прямо как на самолёте!

В городке он показывает, по какой улице ехать, в какой двор свернуть. Роман сворачивает и

вдруг узнаёт этот двор.

– Знакомого зовут Константин, и живёт он на четвёртом этаже, – говорит Роман.

– А ты откуда знаешь? – удивляется Матвей.

– Мы приезжали к нему с отцом за запчастями к «Юпитеру». Я тогда ещё маленький был.

– И запомнил? Ну и память. Так, может, вместе зайдём?

– Нет, иди лучше один, я здесь подожду.

Матвей уходит, оставив телогрейку в коляске, а Роман сидит, не понимая, почему ему не хочется

видеть этого Константина, который сказал когда-то, что они с отцом как негатив: один – белый,

другой – чёрный. Он хороший, в общем-то, мужик, катушку с проволокой тогда подарил… Но ведь

начнёт спрашивать, бередить. Не хочется этого.

И впрямь удивительно, что он узнал этот, сильно изменившийся двор. Главное, тогда здесь не

было детской площадки, сделанной в виде крепости, за стенами которой выставлены разные

сказочные персонажи из дерева. Там же – песочница с квадратным, обитым железом грибком,

скамейки, качели. Разминая ноги, Роман идёт к крепости, забыв скинуть свою кургузую телогрейку

(«как подстреленный», сказала бы в этом случае мать). Своё детство помнится какими-то

425

мелочами вроде занозистых досок с ослепительной и липкой слезой смолы, огородных грядок с

морковкой, камнем-валуном около дороги… Все эти мелочи доороги и волнующи, но ведь, по

правде-то, как-то уж совсем просты. А вот у детей, живущих здесь, воспоминания останутся

красивыми, более эстетичными, так сказать. Наверное, это очень важно, чтобы человека с детства

окружали предметы, развивающие фантазию. А что видят Машка с Федькой в их пустой ограде и в

безлесной, ковыльной степи? Не останется ли эта скудость и в их детской памяти?

Обследовав фигуры, Роман садится на сиденье поперёк горячего мотоцикла, продолжая

любоваться чудным деревянным городком, красивыми и, конечно же, удобными пятиэтажками,

выстраивающими прямоугольный двор. А ведь всё это стоит на той же земле, что и Пылёвка, в

которой целый воз дурацких проблем. В Пылёвке всё держится (а, точнее, не держится, а

существует) на неразворотливом директоре совхоза, на Ураеве, захватившим, по сути, всю власть

в свои загрёбистые руки, на вялом непьющем, но похожем на алкоголика парторге. Тут и

расстояние-то не более сотни пустых, почти незаселённых километров, а жизнь принципиально

иная.

Матвей суетливо и радостно приносит небольшой газетный свёрток, разворачивает,

демонстрирует с нескрываемым торжеством. На газете, прямо на орденоносном портрете Леонида

Ильича, – рыболовные крючки и мотки лески: всё это где-то по блату добыто Константином. На

катушке с её торца – иностранные буквы. Леска не то польская, не то югославская, не то ещё чёрт

знает чья!

– Ну, теперь-то я все крючки на удочках заменю! – решительно угрожает Матвей.

Что ж, если так, то – всё! Трепещите, ононские сазаны и караси!

Приобретение Матвея хоть и важное, но для оправдания такой длинной, значительной поездки

его как будто маловато. Они идут по магазинам: у Матвея в кармане пять рублей, у Романа –

четыре: зелёная трёшка и жёлтый рубль. О серьёзных покупках, когда уезжали, как-то даже и не

подумали. Что ж, и просто поглазеть на разные интересные цивилизованные вещи – тоже не худо.

– Ты бы тоже себе чего-нибудь купил, – советует Матвей, – я-то хоть тут крючки приобрёл, а ты

скатаешься просто так.

– Ничего, мне и так интересно, – отвечает Роман, невольно заражаясь настроением детства,

когда они вот так же, только с отцом, бывали в городе.

В магазине кулинарии Роман и Матвей покупают пакет пастеризованного молока и две порции

плова, ссыпав его в один целлофановый пакет. Матвей с удивлением рассматривает мягкую

коробочку – маленькую белую пирамидку. Ну надо ж умудриться так ловко запаять молоко!

Особого голода у обоих, вроде, и нет, но надо же наполнить поездку какими-то событиями, новыми

вкусами.

Выехав из города, тут же сворачивают в березняк с редкими зеленоствольными вкраплениями

осинок и устраивают пикник. Плов едят прямо из мешочка, цепляя его кусочками бересты, запивая

по очереди молоком, которое как будто даже вкуснее настоящего, прямо из-под коровы.

Небо, однако, хмурилось сегодня не зря. Незаметно, с мягким рассеянным шумом наплывает

редкое, будто звуковое, облако дождя. Капельки сеются на листья и, скопившись в большие

прозрачные шарики, сливаются, шлёпаются в прошлогоднюю полуистлевшую листву, в мягкий,

пышный, вспыхнувший запахом мох. Этот новый лёгкий шум, наполнивший лес, не тревожит, а,

кажется, лишь добавляет тишины и покоя. Ароматы леса напоминают обоим, что они-то, можно

сказать, степняки. Вот почему сейчас их тут так пьянит и усыпляет.

На обратном пути под дождём кажется, что навстречу хлещет не каплями, а иглами. Лицо и

голые руки от этого горят, как от огня, грудь пробивает насквозь. Однако на подъезде к Пылёвке

мотоцикл выскакивает вдруг на совершенно сухую дорогу. Даже оглянувшись от неожиданности,

они отчётливо видят, с какого места за мотоциклом