Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Это не ответ, — сказал император с некоторым нетерпением. — Были ли вы влюблены в госпожу Жюно?

Дюрок отвечал, приняв опять серьезный вид:

— Никогда, государь! Могу сказать даже, сегодня приходит первый раз мне в голову, что это могло бы случиться. Честно говорю вам: ни я, ни она никогда не думали об этом.

Наполеон несколько раз озабоченно понюхал табаку. Он вообще не любил, чтобы его заставляли соглашаться с чужим мнением. Сделав несколько шагов, он взглянул на мосток в саду и задумчиво сказал:

— Однако это чрезвычайно странно.

В этом отношении сами понятия его были чрезвычайно странны. Думаю, добродетель всегда изумляла его, когда он встречал ее в женщине.

Дюрок передал мне весь этот разговор, и напрасно. Я страдала таким жестоким нервическим раздражением, что здоровье мое совершенно расстроилось, и я была решительно больна. Я почти никуда не выезжала. Боли в печени и сильное раздражение в желудке приковывали меня к постели. Потому-то так некстати оказались признания Дюрока, и я сказала ему это с откровенностью страждущей больной, которая думает только о близкой смерти. Увы, сколько надобно страдать, пока дойдем до нее! Горе не знает, что такое смерть, так же как и печаль. Можно сказать, оба они любят жизнь.

Тем временем болезнь моя усиливалась. Наконец приехал Жюно и ужаснулся переменам, произошедшим во мне. Он тоже страдал, особенно от шрама на лице, который поражал при взгляде на него. Шрам задевал зрительный нерв, и мигрени сделались гораздо чаще. Кстати, Барежские ванны произвели на него благотворное действие, так что через три недели он был в состоянии отправиться в Германию, согласно своему назначению. Но прежде он хотел видеть, что я уехала к Пиренейским горам, куда посылали меня медики. Один из них, старый друг моей матери, вызвался быть моим провожатым, и я совершила путь, лежа в карете, едва живая. Со мною были также Лаллеман и Шерваль, двое искренних друзей моих.

Первый же стакан воды помог мне. Через неделю я ела, как здоровая крестьянка, а через две недели уже бегала по горам, рискуя двадцать раз сломать себе шею.

Котере — место пленительное. Тогда его еще мало знали, и ездили туда только истинно больные, а умирающие не бегают по полям. За год перед тем королева Гортензия приезжала туда подышать чистым, утешительным воздухом и открыла взглядом художницы, чувством нежной души несравненные красоты. Она пустилась странствовать и совершила знаменитое путешествие на Виньемаль, высочайшую гору Французских Пиренеев. Она хотела взойти на эту вершину и в самом деле взошла. Королева Гортензия первая из всех женщин осуществила это путешествие, и оно оказалось так опасно, что она наградила Мартена и Клемана, главных носильщиков в Котере, медалью для ношения в петлице. На медали было вырезано: «Путешествие на Виньемаль, 1808». С этою медалью была соединена и пенсия. Королева, всегда милая своею добротой, умела наградить их и этим, что сделало их счастливыми.

Глава XLV. Военные действия в Европе в 1809 году

Между тем как я разгуливала в прелестных долинах Пиренеев, поля Германии были снова обагрены кровью. Война, со всеми своими ужасами, рыскала в городах и селах, и все бедствия ее поражали удвоенными ударами, чтобы потом с избытком отплатить нам за них.

Меттерних оставил Париж, где был представителем своего монарха. Говорили, что Меттерних не любил Франции. Но какой же человек может не почувствовать ненависти в сердце своем, когда его унижают, даже оскорбляют, и чуть ли не грозят этой самой жизни, когда его жену, детей удерживают как заложников! И он при этом нападении на самые драгоценные права его вынужден оставить Париж, будто преступник, в карете, в которой опущенные шторы скрывали от всех благородное чело его и невинное лицо, способное только краснеть за нас.

Между тем Массена перешел через Инн, сжег Шардинг, Пассау и напомнил всем героя Генуи и Риволи. Сам император походил на молнию войны в начале похода на Ваграм. В бешенстве, что неприятель, хоть и боязливо, но опередил его, он, как разъяренный лев, ринулся вперед и, так сказать, раздавил одним ударом австрийскую армию. Он принудил ее укрыться и заблудиться в Богемских дефилеях[207], и там в продолжение десяти дней беспрерывно поражала австрийцев рука Наполеона, которая владела молнией так, что австрийская армия едва могла переводить дыхание в бегстве своем от грозного неприятеля, опять приближавшегося к древним укреплениям Вены.

За всем тем этот поход не был, как Аустерлицкий, увит лаврами и гирляндами. Траур сопутствовал нашим триумфам, и каждый бюллетень заставлял плакать тысячи семейств, потому что Наполеон, возвышая свой могучий голос, говорил солдату: «Иди!» — и тот шел. «Умирай!» — и тот умирал.

Сорок шестой линейный полк, выйдя из Шардинга в Эберсберг, совершил весь переход за тридцать пять часов. А это двадцать шесть лье!

Мы часто получали письма из главной квартиры. Армия шла вперед. Вена хотела защищаться, но уступила после тридцати часов бомбардировки. Из Вены был отправлен императорский декрет, присоединявший Римские области к Французской империи. Правда, папа имел право жить в Риме с годовым доходом в два миллиона франков! Давно уже император грозно предупреждал об опасности передачи духовной власти во Франции чужеземному государю. Кроме того, Карл Великий отдал римские владения, а Наполеон брал их назад.

Увы, не булла об отлучении нанесла ему мстительный удар, а Эслингенская битва! Эрцгерцог Карл и Наполеон стали друг перед другом, армии начали битву — и смерть с бешенством губит обе стороны. Наша армия потеряла одну из лучших опор своих: маршал Ланн был смертельно ранен! Кровопролитие было ужасно… Эрцгерцог объявил в своем донесении, что потерял четыре тысячи триста человек убитыми и двенадцать тысяч ранеными. Можно судить по такому объявлению, в котором всегда скрывают истинную потерю, чего стоила эта битва нам!

Бедный Ланн! Какое сожаление возбудила смерть его во всей Франции и особенно в армии! У меня еще хранится письмо Жюно, где он говорит об этом событии, «которое облекло в траур все военное семейство. Получив мое письмо, вели сшить траурное платье нашему сыну, и пусть он носит его два дня. Я буду носить траур целую неделю».

Жюно приехал из Испании и пользовался Барежскими ваннами в Тиволи, но в это время он отлучался в Бургундию на свидания с отцом. Его идея носить траур по военному брату своему, на которого еще за несколько недель перед тем имел он право сетовать, показалась мне благородной, прекрасной. Да, у Жюно была высокая