Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На обратном пути мы обсудили услышанное. Я воспринял слова Галльмайера как дающие повод для оптимизма. Он сказал: мы ничего не знаем. Мы не знаем, как вообще это будет развиваться и будет ли. А вдруг случится чудо, и болезнь просто застынет на месте. Нет, возразила Ира, он сказал не это. Он сказал, что мне все равно уже ничего не поможет, а потому не стоит ничего делать.
Не знаю, кто из нас правильней понял, но Ира решила лечиться дальше. Мои уговоры внять совету Галльмайера, забыть на время о врачах, уехать куданибудь на Канарские острова (я думал, я бы сам так сделал, если бы касалось меня) успеха не имели. Она обратилась к доктору Шульцу, который очень надеялся на успех. Была проведена первая процедура. Совершив ее, доктор остался очень собой доволен. Почемуто проверить результат сразу было невозможно, а когда проверили, оказалось, что нет, опухоль не поддалась. Доктор решил, что процедуру следует повторить, считая, что уж во второй раз все получится. Не получилось второй раз, а после третьего стало ясно, что дело только ухудшается. Как и предупреждал Галльмайер, движение резко пошло под уклон. Ира по утрам долго и спокойно рассматривала себя в зеркало.
— Как тебе кажется, — спросила меня, — я сильно пожелтела?
— Совсем нет, — соврал я.
Не могу передать, как это страшно смотреть и видеть, как неведомая подлая и безжалостная сила пожирает человека, словно каждый день отрывая от него по куску. Я сам последние три года, а последний год особенно, жил как в бреду, переходя от крайнего отчаяния к полной апатии. По ночам она стала страшно не храпеть, а хрипеть. Это был странный хрип, похожий на звук ломаемого дерева. Иногда я уходил в соседнюю комнату и плакал. Потом возвращался и опять ложился к ней под бок, чтобы, просыпаясь, она видела, что я рядом.
У нас совместная жизнь была долгая, непростая и отношения сложные. Бывали конфликты, и очень серьезные. Было время, когда доходило почти до развода. Но любил я ее всегда. Если кемто и увлекался, то только до определенного предела. В острые моменты бывало желание уйти, но не к Кому-то, а в никуда. Но во время ее болезни наши отношения стали близкими к идеальным. Она потеряла грудь, волосы, худела и желтела, а я ее любил, так сильно, как в самом начале или как во время ее беременности. Любил, конечно, не плотски, а как любят ребенка, сильно, беззаветно, с готовностью, если б было возможно, спасти ее ценой своей жизни. Любил, надеялся, впадал в отчаяние и снова надеялся, когда для чуда не оставалось уже ни малейшего шанса.
Последние дни и часы
Последний раз в декабре 2003 года по больничному коридору я вез ее в инвалидном кресле. Я встретил доктора Инго Бауэрфайнда и спросил, есть ли еще хоть малейший шанс. Он покачал головой: нет.
Мы с Олей по очереди ночевали в палате. На второе утро я дремал у Ириной кровати. Открыл глаза и увидел, что она совершенно не дышит. Позвал сестру. Та закричала Ире прямо в ухо:
— Фрау Войнович!
Ира проснулась и целый день была спокойна и вела себя смиренно.
Вечером, часу в десятом, пришел Бауэрфайнд. Сел у Ириной койки, скрестил на груди волосатые руки.
Ира спросила:
— Вы так поздно работаете. У вас же маленькие дети.
— Ничего, — отмахнулся доктор, — они привыкли расти без меня. Как вы себя чувствуете?
Ира сказала:
— Плохо.
Он согласился:
— Плохо. — И добавил: — И лучше уже не будет.
Ира улыбнулась:
— Да, я понимаю.
Что он еще говорил, я не помню, но после этого разговора с ним Ира захотела вернуться домой. Приехала наша подруга Барбара Мюллер. Она, по профессии медсестра, помогла перевезти Иру и пересадить из коляски ко мне в машину.
Последние дни декабря 2003 года были днями умирания. Устроить Иру в мюнхенский хоспис не удалось, там все койки были заняты. Но монашки, работавшие там, пришли на дом. Сменили кровать, ухаживали. Дежурила у больной и Барбара Мюллер. Болевой терапевт (есть в Германии такая врачебная специализация) выписал сильные лекарства (наркотики), которые избавляли Иру от боли.
Новый год мы провели втроем: Ира, Оля и я. За окном веселилась молодежь. Горели бенгальские огни, и взрывались петарды. Ире было интересно, я рассказывал ей, что происходит. Открыли бутылку шампанского, и Ира выпила полбокала.
2 января пришла Луитгард, или просто Лу Вист, врачдерматолог. Ее покойный муж и наш друг Вернер Росс был известным в Германии литератором, специалистом по Ницше и редактором журнала «Политише Майнунг», в котором я часто печатался.
Лу сказала Ире:
— У меня есть несколько мест на Северном кладбище (Nordfriedhof). Рядом с Вернером. Хочешь, мы тебя там похороним?
Я испугался, что Ира рассердится, обидится или огорчится, но она сказала спокойно:
— Wundebar (чудесно)! Ich bin froh (я рада).
Вечером 4 января мы с Олей чтото почувствовали. Позвонили Барбаре Мюллер. Та приехала немедленно. Явилась бывшая Ирина студентка Урсула Фёлькль, преданно служившая Ире до и во время болезни. Ира спала. Дыхание прерывистое. Вдруг втянула в себя воздух и замерла.
— Умерла? — сказал я и посмотрел на Барбару.
— Кажется, да.
И в это время последовал такой же затяжной выдох, как бы сделанный с большим облегчением, и Ира затихла. Навсегда. Это было 4 января в 8 часов 32 минуты вечера.
Тут же раздался звонок из Москвы. Звонил праздновавший свой семьдесят седьмой день рождения Бен Сарнов.
— Как дела?
— Ира умерла минуту назад, — сказал я и сам удивился, что это так просто можно сказать.
Дальше все пошло в ускоренном темпе. Барбара позвонила по телефону, и тут же явилась врач, констатировавшая смерть. Утром пришли два мужика с носилками, а на них специальный ящик с откидной на одну сторону крышкой. На другой стороне четыре замкакарабина. Крышку закрыли, карабины застегнули, понесли деловито вниз. Пришли из хосписа рабочие. Разобрали и унесли хосписную кровать. Пришла женщина из похоронной службы с ворохом бумаг и сотней вопросов: фамилия, предыдущая фамилия, девичья фамилия, какой гроб, из какого дерева, какого цвета, с каким лаком, что будет внутри. Вопросов было в самом деле очень много — и десятой доли не помню. Требовала паспорт, свидетельство о рождении, свидетельство о браке. куда-то звонила, когото о чемто спрашивала, диктовала мою фамилию: Войнович. И по буквам (buchstabiren): ФауО как Отто — И как Ингрид — Н как Нордпол… Почемуто у немцев принято, диктуя букву «Н», они обозначают ее не какимнибудь именем или предметом, а во всех случаях выкрикивают «Nordpol», то есть Северный полюс.
Похороны и поминки
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});