Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Навстречу гостю вышла мамаша Чжэн и проводила его в приемную.

— Премного благодарна вам, батюшка, за щедрые дары, — после приветствий обратилась хозяйка. — Опять вам моя дочка доставила беспокойства. А матушку Старшую и матушку Третью от меня за цветы и платки поблагодарите.

— Плохо я ее прошлый раз угостил, — вежливо ответил Симэнь и сел. Дайаню было велено ввести коня и поставить во дворе.

— Прошу вас, батюшка, — снова обратилась к гостю хозяйка. — Пройдите в гостиную. Айюэ только что с постели. Причесывается. Она вас вчера целый день прождала. Нынче ей что-то нездоровиться, вот и пролежала.

Симэнь прошел через внутренние покои в гостиную. Утопающее в зелени окно было чуть-чуть приоткрыто, низко свисали теплые пологи. На полу в начищенной до блеску большой медной жаровне горел уголь. Симэнь спустился в стоявшее посреди комнаты кресло.

Первой появилась Чжэн Айсян. Поклонившись гостю, она подала чай. За ней вошла и Айюэ. Ее волосы держали отороченный каланом ободок в виде спящего кролика, украшенная ханчжоуской бирюзою и цветами зимней сливы шелковая сетка, а также золотые и серебряные шпильки. Прическа ее напоминала окутанную туманною дымкой черную тучу. Напудренные ланиты нежно розовели. Она казалась хрупким изваянием, благоуханным, как цветок. На ней были белая шелковая накидка, зеленая парчовая безрукавка и широкая в крапинку юбка, из-под которой выглядывали малюсенькие лотосовые лепестки-ножки. Ее тонкие брови походили на серпик едва родившегося молодого месяца, так изящно они были изогнуты. Это была спустившаяся в мир смертных фея с вершин Лофу, оказавшаяся среди людей богиня с Уских гор.[1452]

Айюэ с улыбкой приблизилась к Симэню и поклонилась.

— В тот раз я так поздно вернулась, — проговорила она. — Гости задержались, потом матушка Старшая угощала. Никак не хотела отпускать. Только в третью ночную стражу до дому добралась.

— Ишь ты говорунья какая! А вы с Ли Гуйцзе здорово тогда Попрошайку Ина в оборот взяли! Под орех разделали.

— А он, урод, чего из себя строит?! — оправдывалась певица. — Еще на пиру с поганым языком вылезает. Думал нас унизить? Рябой Чжу в тот раз тоже лишнего хватил. Подговаривался меня провожать. Что, говорю, у батюшки фонаря, что ли, не найдется? Куда напрашивается! Лучше, говорю, вон в помойную яму садись, а то оттуда вони что-то не слышно.

— А Хун Четвертая говорила, будто Рябой Вана Третьего подговорил пригласить Жун Цзяоэр[1453] с Большой улицы.

— Да, у Жун Цзяоэр переночевал ночку, «воскурил благовонную свечу» и тю-тю — к Цинь Юйчжи вернулся. — Айюэ помолчала немного и продолжала: — Вам не холодно, батюшка? Пройдем в спальню.

Симэнь проследовал в спальню, где снял соболью шубу и подсел рядом с Айюэ к горящей жаровне. Расстилавшийся по спальне аромат так и бил в нос.

Вошла служанка и принялась собирать на стол. Появились четыре блюда тонко приготовленных закусок и три блюдца с имбирем. Немного погодя она внесла три чашки пирожков, начиненных мясом с молодой капустой и душистым луком, и с вершок величиною пельмени.

За компанию с Симэнем сели обе сестры. Перед каждой стояло блюдце с едой. Айюэ хотела было подложить гостю из своего блюдца, но он остановил ее.

— Нет, нет, мне хватит, — говорил он. — Я только что из шелковой лавки. С шурином закусили немного. Тебя повидать захотелось, вот и надумал заехать, а тут снег пошел, пришлось слугу за шубой посылать.

— Вы, батюшка, вчера обещали, я целый день прождала, — говорила Айюэ. — Не думала, что вы нынче пожалуете.

— Не мог я вчера, — пояснял Симэнь, — Гостей принимал.

— Я вас вот о чем хотела попросить, батюшка, — начала Айюэ. — Не могли бы вы купить мне соболью шкурку, а? Мне горжетку хочется сделать.

— Почему ж не могу? — отозвался Симэнь. — У меня приказчик только что привез из Ляодуна десяток отличных собольих шкурок. У матушек тоже нет горжеток. Буду им заказывать, тогда и тебе сделаю.

— Вы одну Айюэ признаете, а мне не поднесете? — спросила Айсян.

— Обеим подарю.

Сестры тотчас же поднялись с места и поклонами благодарили гостя.

— Только Гуйцзе с Иньэр чтоб ни слова! — наказал Симэнь.

— Ясное дело, — сказала Айюэ. — А Ли Гуйцзе, как узнала, что вы Иньэр звали, интересовалась, когда я домой воротилась. Я скрывать не стала. Батюшка, говорю, господина Чжоу приглашал, и мы вчетвером целый день пели. А тебя, говорю, батюшка оттого звать не решился, что среди гостей был и Ван Третий. Нынче же родных и друзей приглашает, потому и тебя позвал. Она ни слова мне в ответ.

— Ты ей верно объяснила, — заметил Симэнь. — Я ведь и Ли Мина не звал. Дядя Ин меня упросил. А когда день рождения матушки Третьей справляли, Гуйцзе с подарками пришла, прощения у меня просила. Не заступись за нее матушки, я бы с ней не стал мириться. И все-таки я оставил Иньэр одну. Это чтобы знала.

— Матушка Третья рождение справляла? — спросила удивленная певица. — А я и не знала. Ничего не послала.

— Вот погоди, батюшка Юнь будет пир устраивать, тогда с Иньэр приходите.

— Обязательно придем, только скажите, — отозвалась Айюэ.

Немного погодя служанка убрала со стола. Айюэ достала полированную деревянную шкатулку и высыпала из нее тридцать две фишки слоновой кости. Симэнь и Айюэ расположились на разостланном на кане ковре. За их игрою наблюдала подсевшая сбоку Айсян.

А на дворе носимые ветром кружились, словно в пляске, грушевые лепестки-снежинки и опускались стаями на землю.

Только взгляните:

Во мгле порхая, на коньке резном заблудшие покой, наконец, обретали. Мгновение ока — и опять запорошили «осиные усы».[1454] В воздухе кружатся — точно нефритового дракона чешуя. Белого аиста пух нежно на землю садится. Похоже, крабы по песку едва ползут. Кажется, нарочно разбросали у крыльца рукою щедрою целые груды нефрита.

Да,

Снег — значит, урожай плодов и злаков.Кому ж сулит богатство этот год?В Чанъани не для всех он одинаков,Обилие немногим он пошлет…

Они немного поиграли в кости, и на столе появилось вино. На блюдах горою лежали фрукты и редкостные яства. Из чашек исходил аромат плиточного чая с драконовой печатью,[1455] в янтарных кубках пенилось вино. Лились песни и романсы, смеялись алые уста. Айсян и Айюэ по очереди угощали гостя. Потом, как и полагается, подтянули вереницу колков, перекинули через плечо шелковый шнур инструментов и, ударив по струнам в лад, запели из цикла на мотив «Синяя куртка»:

По тебе, мой нежный тоскую,Ты — любовник лучше иных!По тебе, мой нежный тоскую,Сколько было дней золотых?!Мы шутили вместе, гуляли,Нараспев читали стихи,А теперь — увижу едва ли,Даже к письмам ты стал глухим.В деве — нежность, чудо-краса,В парне — всех талантов букет.Рыба — в море, гусь — в небеса…[1456]Затерялся милого след.

На мотив «Милого браню»:

Затерялся любезного след.С ним мы были едины, а ныне и весточки нет.Был он нежен, как будто цветок,Красотою своею затмить всех бы молодцев смог.Был он гибок, как тонкая ива,Не забыть, как мы вместе ветвями сплеталась стыдливо.

На мотив «Встречали барабанным боем»:

Как изыскан и изящен,Как умен и горделив.Ни поэта слог блестящий,Ни свирели звук летящийВзор его, любовь сулящий,Передать бы не могли!

На мотив «Тронута милостью царской»:

Ах, как ты жесток!На страданья обрек!Погибаю от черной тоски!Лю, Ханя и Ду[1457]Я читать не иду —Взято сердце в стальные тиски.Разлука гнетет —Одиночества ледИсхудала, осунулась я.Мы радость любвиУтеряли в дали.Ах, унылая участь моя!

На мотив «Песенки Восточного Оу»:

Похож ты на Паня,Твой стан, как у Шэня.[1458]Но радость свиданий прошла.Огонь уничтожилСвятую обитель,Лишь черная кружит зола.Любви ненадежнойМосты голубыеНавеки укрыла волна.[1459]

На мотив «Собираем чайный лист»:

Тоска — Южных гор тяжелей.И горе бездонней Восточного моря.Ты был всех на свете милей.Добился любви — и насытился вскоре.

Добавочный романс:

Что с нами, циничными стало?!Ученый замерз за столом.Не слышен души его стон.Смешны и скучны идеалы!

На мотив «Ночной крик ворона»:

Бывало пировал среди красавиц юных,Как резвый конь, носился по лугамИ радовали встречи ночью лунной,И ласточек весенний гам.А летом на пруду цветущие кубышки,И астры осенью на пустыре,И благодатный снег, такой пушистый,На зимнем вымерзшем дворе.В хоромах мчались месяца в пирушках дружных,Дымились блюда, прямо из печи…Скитаюсь ныне бобылем недужным,И скорбь не вылечат врачи.Разлука — нет иных кручин,А сердце рвется и кричит.

На мотив «Вздымается все выше»: