Ягоды бабьего лета - Толмачева Людмила Степановна

— Какую?

— В девятом классе вдруг на меня нашла дурь — мне непременно захотелось быть похожей на парня. Я пробовала курить, залихватски пила вино на вечеринках, отпускала грубые шутки, короче говоря, выпендривалась перед одноклассниками. Мне хотелось, чтобы меня считали «своим парнем». Но потом это прошло. Как детская болезнь, ветрянка или корь. Я поняла, что женщина должна оставаться женщиной во все времена, в любом возрасте. А та, что «косит» под мужика, выглядит жалко и смешно. Ты не согласна со мной?

— Почему? Согласна.

— Я вижу, что ты поскучнела, — улыбнулась Люба. — Больше не буду говорить на эту тему. Ничего, все это придет к тебе, позднее, но придет. Ты умница и уже сейчас многое понимаешь. А с возрастом мы все мудрее становимся.

Не заходя к себе, Люба прошла к комнате Таисии Игнатьевны, постучала и услышала слабое «войдите».

Старушка обрадовалась Любе, даже попыталась подняться с кровати.

— Лежите, лежите. Я посижу рядом.

Люба села на стул, стараясь не смотреть на пустую, с голым матрацем, кровать Серафимы Григорьевны.

— Ох, Любаша, тяжко мне, ты и не представляешь. Я надеялась, что Сима еще поживет. Она ведь как сестра мне, как родная.

Таисия Игнатьевна тихо заплакала, вытирая слезы большим платком.

— Таисия Игнатьевна, вы наверняка не ужинали. Может, принести чаю?

— Нет, не надо. Мне приносили. Меня от лекарств тошнит. Ничего не хочу. Я и жить-то теперь не хочу.

— Ну что вы! Нельзя тоске поддаваться. Если мы все заживо в могилу будем проситься, то что будет? А может, вам в другую комнату переехать?

— Да куда? Все занято. А меняться со мной никто не будет.

— Я все же поговорю с Зоей Михайловной.

— Это Нинелька ее в могилу раньше времени свела, — вдруг огорошила старушка Любу. — Змея подколодная.

— Как это?

— Она ведь чем промышляет, Нинелька-то. Влезает в душу, обещает особый уход, дорогие лекарства и уговаривает переписать квартиры, у кого они остались, на нее. Я двоих таких знаю, кто переписал.

— Но ведь это преступление. Как до сих пор это не вскрылось?

— Уметь надо. Она через посредников действует. Все шито-крыто.

— Но Серафима Григорьевна сделала дарственную на Анечку.

— Так Нинелька-то не знала. Вчера вечером приперлась к нам. Меня выставила за дверь и давай, видать, Серафиму обрабатывать, а когда узнала про Аню, наговорила всякой гадости.

Люба содрогнулась от такой новости. К омерзительному образу Нинели Эдуардовны добавилась еще и криминальная черта.

«Нет, завтра я никуда не поеду, — решила Люба, уходя от Таисии Игнатьевны. — Попрощаюсь с Серафимой Григорьевной, а потом пойду в прокуратуру».

Была у нее еще одна причина остаться в Сергино, но о ней она боялась признаться даже самой себе. Так и держала под замком свою тайну, откладывая решение на потом, лишь во сне видя счастливый исход задуманного дела.

На следующее утро Люба занялась организацией похорон. Собственно, ей одной и пришлось решать почти все вопросы. Зоя Михайловна ушла в администрацию на совещание по подготовке к зиме и предоставила Любе свободу действий.

Игорь после завтрака пошел в мастерскую строгать доски для гроба, а Люба отправилась в бюро ритуальных услуг. Так и пробегала до обеда. А в два часа приехал Владислав.

Они втроем сидели в Любиной комнате, пили чай и неловко молчали.

— Папа, ты вещи собрал? Давай я отнесу в машину, — обратился к отцу Владислав.

Игорь смутился:

— Да какие там вещи? Одна сумка, что ты привез, вот и все.

Люба не поняла, отчего он смутился — то ли от слова «папа», то ли оттого, что не нажил здесь никаких вещей. «Господи, сколько еще будет подобных сцен, пока все не станет на свои места! И встанет ли?» — подумала она, а вслух сказала:

— Вы поезжайте одни, без меня. Мне нужно кое-что здесь доделать. Я позвоню тебе, Владик, когда за мной приехать. Или вообще на электричке доберусь. Два часа всего на скоростной до Москвы. Так что…

— Погоди. Какие у тебя тут дела? Я что-то не пойму, — опешил сын.

— Мне надо закончить с подготовкой к похоронам Серафимы Григорьевны, ну и… В общем, всякие мелочи, о которых ты не знаешь.

— Почему ты ввязалась в какие-то похороны, которые к тебе никаким боком не относятся?

Игорь опустил голову и знакомым Любе движением помешивал ложкой чай. Люба пристально посмотрела на Владислава, вздохнула, но ничего не ответила.

Когда они втроем вышли на крыльцо, то неожиданно попали в центр внимания большой группы людей. Провожать Игоря вышло человек двадцать. Среди них были Зоя Михайловна, Всеволод Петрович, истопник Семеныч, работники столовой, несколько стариков и старушек и даже Фрося. У Зои Михайловны в руках были цветы, а Всеволод Петрович держал томик Тютчева. Зоя Михайловна растроганно наговорила много напутственных слов, а Всеволод Петрович, начав пафосную речь, вдруг смешался, прослезился и, махнув рукой, вручил Игорю книгу. Игорь обнял старика и поблагодарил всех за теплые проводы.

Люба радовалась за него, радовалась его авторитету, который он заслужил не чинами и деньгами, а лучшими человеческими качествами. В эту минуту забылись прежние обиды, обман и предательство, а если и не забылись совсем, то казались мелкими и незначительными.

«Это мне показалось. Желаемое выдаю за действительное», — уговаривала себя Люба, возвращаясь в интернат. А мысленный взор вновь рисовал сценку прощания возле джипа.

Сын уже сидел за рулем, а Игорь медлил, стоя возле раскрытой двери автомобиля. Он мялся, не находя подходящих слов, и Люба пришла на помощь:

— Я буду волноваться, поэтому вы с Владиком сразу позвоните, как только приедете. Хорошо?

— Обещаю. Люба, ты…

Он оглянулся на Владислава и вдруг захлопнул дверь, очевидно не желая быть услышанным.

— Люба, ты не обижаешься на меня? Я черт-те что могу наплести, а потом ругаю себя на чем свет стоит. В общем, не обижайся, ладно? Я, старый дурак, ума так и не нажил, да и последний, похоже, потерял. Часто говорю не то, что думаю, и делаю не то, что хочу. Вот так. Здорово выразился, ничего не скажешь.

— Игорь, не мучайся. Все было хорошо. И потом, мы же скоро увидимся. Как говорится, долгие проводы — лишние слезы. Счастливо вам. Буду ждать звонка.

— Люба, а все-таки жаль, что ты моя сестра.

Люба поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, пахнувшую дорогой туалетной водой, которую Владислав привез еще накануне.

Игорь заглянул в ее глаза, задержал этот взгляд, а затем, резко повернувшись, открыл дверь джипа и скрылся в его недрах.

Этот взгляд она и пыталась истолковать, медленно идя по аллее. Окончательно запутавшись в своих желаниях, ощущениях и воспоминаниях, она тряхнула головой, обозвала себя глупой коровой, изображающей из себя телку, и, не заходя в интернат, повернула в сторону детского дома.

Аня сидела на кровати, согнувшись над вязанием. Люба, неслышно отворив дверь, стояла на пороге и смотрела на девочку, а в груди закипал гнев. Так и не окликнув Аню, она вышла в коридор и решительно направилась в директорский кабинет.

— Здравствуйте, Зинаида Егоровна! Я по поводу Ани, — начала Люба прямо с порога.

Директор поливала цветы на подоконнике. Она застыла с лейкой в руке, удивленно скривив губы, но не ответила на приветствие.

— Меня интересует один очень важный вопрос: когда вы прекратите эксплуатировать ребенка?

— Во-первых, кто вам позволил вот так врываться в мой кабинет? А во-вторых…

— Положим, кабинет пока ваш, но интернат — не частная лавочка. И я не позволю вам издеваться над ребенком. Девочка вынуждена все свободное после уроков время горбатиться, другого слова и не подберешь, лично на вас. Ни отдыха, ни свежего воздуха, ни спортивных занятий, ни духовного развития — ничего, кроме каторжного и бесплатного труда!

— А кто вы такая, чтобы тут командовать?