Суп из акульего плавника - Данлоп Фуксия

В те годы, когда мне было двадцать, я получала дикое удовольствие от таких путешествий, чувствуя себя шпионкой. Было невероятно здорово бродить по землям Тибета, на которые, если не считать миссионеров в начале двадцатого века, практически не ступала нога иностранца. Вам может показаться странным, но я также получала удовольствие и от перепалок с китайской полицией. Я не была жительницей Тибета, которую могли отправить в исправительно-трудовой лагерь по надуманным политическим обвинениям, и не была крестьянкой, чья судьба зависела от капризов местного чинуши. Я уже знала, на что китайские власти реагируют особенно болезненно, и старалась не делать глупостей. А потому ничем и не рисковала. Максимум меня бы выслали обратно в Чэнду.

Таким образом, я стала вести себя довольно нагло. Просто без всякого страха и опасений просила, что мне нужно, ожидая, что все сложится именно так, как я хочу. («La Principessa»[17] — называла меня моя подружка-итальянка Франческа). И обычно изначальный отказ в результате сменялся согласием. Добиваться своего было сложно, это требовало времени и сил. Время у меня было, силы тоже, я была молода, так что причин для беспокойства не наблюдалось.

Я училась в сычуаньском кулинарном техникуме, боролась с высокомерным отношением однокашников, в поте лица учила терминологию профессиональной китайской кулинарии. Путешествия по закрытым районам стали одним из множества приключений и событий, столь частых, что они начали восприниматься естественной и неотъемлемой частью моей жизни. В то время мне не нужно было демонстрировать особое мужество и решимость. В отличие от празднования китайского нового года, приход которого я отметила в обществе своего друга Лю Яочуня и его семьи в глухой деревне на севере Китая.

Мы познакомились с Лю Яочунем, когда исторический факультет Сычуаньского университета прикрепил его ко мне в пару для языкового практикума. Подавляющему большинству иностранных студентов достались довольно скучные партнеры. После нескольких натянутых бесед о разнице культур мои однокурсники решили поставить на этом разговорном практикуме крест. Однако с Лю все было иначе. Старший сын в крестьянской семье, имея неграмотных родителей, проживавших в одном из беднейших районов Китая, Лю пробился в Сычуаньский университет исключительно благодаря своей светлой голове. К моменту нашего знакомства он уже успел поступить в магистратуру, решив посвятить свою жизнь науке. (Для меня он всегда был воплощенным примером социальной мобильности, недавно появившейся в Китае). Оказалось, что Лю великолепный собеседник — он был незауряден, весел, мог насмешить и обладал богатым воображением. Долгие часы мы проводили в разговорах на смеси английского и китайского, обсуждая историю, культуру, политику, философию, вопросы морали и религии. Своими познаниями в китайском по большей части я обязана именно ему. С его стороны можно утверждать то же самое про английский.

Лю Яочунь — настоящее дитя Культурной революции. Он появился на свет в 1970 году. В детстве жил вместе с родителями, братом и сестрой в домишке с земляным полом, состоявшем из одной комнаты и сложенном из глиняных кирпичей. Земля, которую обрабатывали его родители, не была податливой и плодородной, а зимы на севере не отличались мягкостью. Есть было нечего, поэтому семья в основном питалась сушеными ломтиками батата, которые правительство посылало в качестве гуманитарной помощи в голодающие районы. Начальная школа располагалась в точно такой же мазанке и ничем не выделялась из окружающего. Однако Лю Яочунь выделялся умом и трудолюбием — целыми днями он просиживал дома, зубрил иероглифы и решал арифметические задачи. Родители, великолепно понимая, что спасти от каторжной крестьянской работы может только образование, отправили его учиться в среднюю школу в близлежащем райцентре. Там Лю жил в семье у тети и дяди. Шесть лет спустя, когда ему исполнилось восемнадцать, он сдал государственные вступительные экзамены в высшие учебные заведения и был зачислен в Сычуаньский университет, считавшийся одним из лучших в Китае.

Мое первое посещение деревни, в которой вырос Лю Яочунь, произвело на меня шоковое впечатление — притом, что я уже успела пожить в Китае и насмотреться на всякое. Когда Лю пригласил отпраздновать китайский новый год в кругу его семьи, я буквально запрыгала от радости. Путь обещал быть долгим — поезда приходилось сменять автобусами дальнего следования. Деревня располагалась в северо-западной оконечности провинции Ганьсу, неподалеку от Внутренней Монголии и северных пределов Китайской империи. В середине зимы на дворе стоял лютый холод. Над седыми, бесцветными, невыразительными, какими-то жутковато-ирреальными просторами висело белое, холодное солнце. На севере бледнели однообразные, покрытые пылью холмы; нагие, окутанные лишь пылью, лежали равнины, а дома были построены из той же белесой земли, на которой они стояли. Пыль покрывала даже тополя, лишившиеся по зиме листьев, небо же было настолько стерто-голубым, что сливалось с землей. В этом пустынном, лишенном цветов мире я чувствовала себя брошенной.

Родители Лю Яочуня оставались неграмотны, но уже съехали из глиняной халупы. За несколько лет до моего приезда они построили дом в традиционном китайском стиле, пустив в дело сосны и тополя, кирпичи и землю. Жилище теперь насчитывало пять комнат да впридачу и зернохранилище — все это выходило на огороженный стенами двор. За ними располагался небольшой сад. Там же соорудили загон для осла.

Главная комната была высокой и светлой. У потолка виднелись открытые перекрытия. Один край комнаты занимал кан — платформа-возвышение из земли, являющаяся центром жизни в деревенских домах северного Китая. Рядом в очаге постоянно тлел огонь, который топили навозом. Днем мы сидели на кане и готовили чай, подогревая воду на топившейся дровами печке. Из печки поднималась жестяная труба, которая, изгибаясь невероятными углами, исчезала в отверстии, проделанном в крыше. По ночам, завернувшись в стеганые одеяла, мы спали на кане вместе с мамой и сестрой Лю. Мужчины — сам Лю, его брат и отец, проводили ночь на еще одном кане, располагавшемся в другой комнате через двор.

Несмотря на то что родителям Лю было всего-то за сорок, они выглядели старше — сказывался тяжелый крестьянский труд, которым те занимались всю жизнь. На их долю выпали неразбериха земельной реформы, голод и Культурная революция. (Отец Лю со смущенной улыбкой вспоминал дурацкие политические акции, в которых ему приходилось принимать участие. В частности, крестьяне должны были плясать «танец верности» во славу Мао, выстроившись в большой иероглиф «преданность», начерченный на земле.) Родители Лю говорили на местном диалекте, читать-писать не умели, а с таким набором далеко не уедешь. Дальше всего они забрались от деревни, когда поехали в столицу провинции город Ланьчжоу — что и так по деревенским меркам считалось настоящим приключением.

В зимнее время года работы практически не было, поэтому жители деревни проводили время в разговорах, прихлебывали сладкий черный чай и грызли дынные семечки. Поскольку на памяти даже древних стариков я была первой иностранкой, посетившей деревню, меня приняли как гуй бина — почетного гостя. Все хотели со мной познакомиться. Представитель местной «интеллигенции» сочинил в мою честь стихотворение, а женщины подарили мне хлопковые стельки, покрытые искусной вышивкой.

В деревне ни у кого не было фотоаппарата, поэтому весть о том, что у меня на шее висит старенький Olympus, распространилась со скоростью лесного пожара. Будучи совершенно растроганной добросердечием и гостеприимством крестьян, я согласилась перефотографировать всех жителей деревни.

В соседнем дворе на деревянный стул уселась старушка — так, чтобы оказаться в самом центре снимка. Старший внук встал у ее правого плеча, средний — у левого. Третий, самый младший — шаловливый мальчуган лет пяти — нетерпеливо ерзал: родители усаживали его бабушке на колени. Повисло молчание, наступил серьезный ответственный момент, и я щелкнула кнопкой.