Из жизни людей. Полуфантастические рассказы и не только… - Александр Евгеньевич Тулупов

— Какой «сам», Вы же не дотащите!

— А у меня там шофер в машине сидит, сейчас я его позову.

Академик было метнулся к выходу, но опомнился — не оставлять же меня одного с письмами…

Это я гораздо позже сообразил о причинах его метаний: боялся он надзора и слежки и принял меня, по всей видимости, за приставленного к нему сталкера.

— Знаете, а сходите, пожалуйста, за ним — Вы и позовите, чтобы помог, — с прищуром обратился Нобелевский лауреат ко мне.

Я взвалил один мешок на плечо:

— Пойдёмте-ка лучше вместе, сами и скажете.

И мы направились к выходу.

Напротив крыльца стояла старая, как у Юрия Деточкина, бежевая Волга. Водитель, увидев нас, быстро вышел из машины и открыл багажник. Я передал мешок, который он тотчас погрузил. Вернулись обратно уже втроём. Сахаров меня поблагодарил и категорически велел больше не беспокоиться.

Пока я получал свои пару конвертов и расписывался в книге учёта, машина была дозагружена и мы вновь вышли вместе. Они сели и поехали, я пошёл на работу. «Хорошо, что у него автомобиль есть», — а то ведь я уже в мыслях‑то своих, пока распихивали письма по мешкам, собрался было тащить их на своем горбу к нему домой. Ну не все, конечно: один мешок — он и два — я; и не всё пешком, на троллейбусе бы подкатили. Но, слава Богу, обошлось…

Через месяц или чуть более того история почти повторилась, хотя и действие развернулось совершенно по иному сценарию.

На почте, внутри комнаты всё с теми же почтальонами-операционистками, прошёл ремонт, и там соорудили почтовые ящички, куда мы со своим ключиком приходили и забирали переписку. Вход был сбоку от окошка: открываешь дверь и проходишь, оказываясь со стороны почтальонов.

И вот я вхожу… Сразу напряжённая неадекватная картина: головой в окне стоит пожилая усатая гражданка, курит и агрессивно, почти на крик, тем самым девочкам выговаривает: «Сколько можно мне тут торчать?! Вы хоть понимаете, кто я?! Я жена академика Сахарова! Что у вас тут за бардак! Двадцать минут коту под хвост!» — и… глубокая затяжка с густыми клубами дыма. Курила она папиросы, вроде «Беломор», но не точно, может, и «Север».

Старшая по почте робко попыталась сказать в оправдание и залепетала, что, мол, писем Вам приходит тысячи и мы бы рады, да не успеваем… Но какой там, — «жена Сахарова» — это вам не какой‑то там лауреат — академик…

Для меня сцена продолжалась недолго. Я забрал своё и вышел совершенно изумлённый. Как это может быть. У такого вроде бы мягкого, интеллигентного, умного и талантливого, известного на весь мир человека, и эдакое в семье…?! По недавним воспоминаниям художника Сергея Бочарова, который было взялся писать портрет Андрея Дмитриевича в ссылке в городе Горьком, она его даже била, отвешивая подзатыльники за положительные комментарии в адрес руководства СССР. Молодой художник, толком ничего не написав, пораженный такой атмосферой в семье нарисовал поверх портрета Сахарова портрет его жены. И тут она, увидав сие гротескное творение, сильно разгневавшись, изорвала в клочья незавершённый портрет и с треском выгнала молодого художника из дома.

Говорят, служила санитаркой на фронте. Но Элина Быстрицкая тоже была санитаркой в Великую Отечественную… Почувствуйте разницу…

Примерно через год Сахаров умер. За это время он стал медийным. Когда я видел его по телевизору, мне тогда всё казалось, что он честный, откровенный и даже чудаковатый человек, оказавшийся не в своих санях и в окружении каких‑то чуждых ему, расчётливых, практичных, коварных людей.

Мороз градусов пятнадцать. Мы с женой шесть часов стояли в очереди во Дворец молодёжи, чтобы пройти мимо тела. Я ещё почему‑то надел полуботинки на тонкий носок (наверно по дурости). Очень замёрзли, но достояли…

Его и её я непосредственно наблюдал ещё раз. Он в гробу, она — возле. И опять у меня в голове не сложилось.

Но вот недавно, через много — много лет, вдруг прояснилось, и я разом всё понял:

вампиры должны пить чью‑то кровь.

Уши… Следите за ушами!

Святые…

Этот рассказ — о событиях конца 60‑х годов прошлого века.

Москва.

Я был ещё младшим школьником. Наш двор был образован огромными сталинскими домами, слитыми в единую конструкцию с высокими полукруглыми и гулкими арочными проходами. Сегодня, конечно, уже никого не удивить почти замкнутой по периметру кирпичной девятиэтажкой. Но тогда…

А когда тебе всего десять лет, то всё как‑то особенно таинственно, торжественно и грандиозно.

Летом во дворе среди деревьев, качелей, песочницы и помоечных баков играли в футбол, «штандер», салочки, прятки, жмурки; а зимой — в хоккей, царя горы, катались с горки, рыли снежные лабиринты и прочее и прочее…

Одиннадцать подъездов, жителей больше тысячи, детей несколько десятков. Вот так тогда все и социализировались: и дети композитора, и руководителя Аэрофлота, и заводских рабочих, и шоферов, медиков и уголовников — все вместе… Ну, или почти вместе. О различных национальностях нечего и говорить, конечно, понимали что этот — татарин, тот — еврей, армянин или русский и даже обзывались, когда хотели задеть побольней… Но как‑то без злобы. Или, может, мне русскому, тогда так виделось. Впрочем, если что и было, то лишь отчасти — злобы точно не было. Но не про национальный вопрос я тут взялся рассуждать. Рассказ мой совсем о другом…

Раза два в месяц приходилось нам — детям — наблюдать одну и ту же любопытную картину, которая первое время шокировала, но потом попривыкли, и Лёшка даже попытался подсмеяться над объектом события или стебануться, как сказали бы сейчас.

Нам казалось, что она совсем — совсем старуха. Теперь‑то понятно, что женщине было не больше шестидесяти пяти лет. В сером мохеровом платке, покачиваясь, появлялась она среди двора, будучи изрядно пьяной и останавливалась возле громадной арки при входе во двор. И ждала… Мы тоже, завидев приготовления к действу, побросав все игры с мячами, клюшками и шайбами, подбегали ближе и затаённо ждали. Ждать было недолго. Через минуту — другую с улицы в арку заходил кто угодно, будь то мужчина или женщина, и ни о чём не подозревая, направлялся через двор. Особенно эффектным было, если прохожий оказывался интеллигентного вида и хорошо одет. Пройдя арку и очутившись во дворе — колодце, он сходу и прямо в лицо получал невероятно эмоциональную порцию обвинений и оскорблений…

— Ххаарррряяя!!! Ах ты, фашиска ххаарррряяя! — орала что есть мочи бабка на невинную жертву.

Объект нападения, естественно, шарахался в сторону и прибавлял ходу. Но не тут‑то было. Безумная будто только такого побега и добивалась:

— Испугался! Страшно! Немецка морда! Ххаарррряяя!! А я тебя узнала!! Ууу — ххарряяя!!!

Человек чаще спасался бегством. Некоторые пытались объяснить, что гражданка, мол, обозналась, и никакая он не харя, не морда и уж тем