Литературная Газета 6401 ( № 4 2013) - Литературка Литературная Газета

Когда это случалось, то двор взрывался криком, от которого холодело сердце. Мне кажется, во мне навсегда застрял крик нашей тридцатилетней соседки, матери троих малых детей, когда почтальонка попросила её расписаться за похоронку на мужа.

Помню и плач самой почтальонки. Она жаловалась моей маме:

- Да что они на меня зверем смотрят? Разве ж я виновата? Сил больше нет на этой работе[?]

Но самым страшным плачем взорвался наш рабоче-колхозный посёлок Отрада на окраине Сталинграда утром 9 мая 1945 года, когда радио сообщило об окончании войны. Женские крики и плач забили ликование и радость долгожданной победы.

И всё ж таки во дворах и прямо на улице начали устанавливать столы и стулья для гулянок. Гулянки шли вскладчину. Взрослые собирали по 500 рублей или бутылке разливной водки, что было равноценно. Можно было принести и пол-литра спирта-сучка, какой из опилок гнали на гидролизном заводе. Он стоил на базаре те же 500 рублей.

Мы же, рабочие-подростки, собирали по 300 рублей. Закуска у всех была одна - винегрет и кислое молоко. Почти все в Отраде держали коров, потому что без молока с детьми не выживешь[?]

Только к середине дня, а то и к вечеру мелодии песен под гармони и балалайки выпивших за победу сельчан стали заглушать крики и плач вдов.

С тех пор, когда женщина плачет, во мне просыпается война[?]

Блокадный дневник Димы Бучкина

Блокадный дневник Димы Бучкина

Накануне в Петербурге, в Балтийском медиацентре, открылась выставка "Война и мир Дмитрия Бучкина", посвящённая 70-летию прорыва блокады Ленинграда.

Дмитрий Бучкин - ветеран войны, блокадник. В Петербурге и не только он известен как живописец, акварелист, график, педагог, член Петровской академии наук, сын художника Петра Бучкина. Произведения его выставлены в Русском музее, галереях Японии, Кореи, Швеции, Франции. Полотно "Город-крепость" открывает экспозицию Музея обороны Ленинграда. Здесь же хранятся и странички его уникального "блокадного дневника" - записной книжки, в которую тогда ещё начинающий художник фиксировал всё, что видел вокруг. Дмитрию Бучкину удалось пережить блокаду. Сегодня ему - 85, и он продолжает рисовать.

- Когда появился этот дневник, в который вы стали зарисовывать происходящее?

- В первые дни блокады. Альбомчик этот сшил папа, принёс и сказал: "Рисуй, Димка. Кто, если не мы?" Он тоже вёл дневник. Я был наблюдательным мальчишкой, следопытом таким, и стал всё зарисовывать. Печку новую - старая требовала много дров, и мы сложили с отцом из кирпичей маленькую. Прачечную - туда ходили за водой, водопровод замёрз, приходилось часами стоять, чтобы по капельке набрать ведёрко. Пайку хлебную - чтобы получить её, нужно было встать в очередь очень рано, сначала поднимался и уходил отец, за ним я, потом мама, иногда, когда подходила твоя очередь, объявляли: "А хлеб закончился!"  Я до сих пор не понимаю, как мы выжили. Это непостижимо.

- На одном из ваших рисунков блокадного дневника - лучи прожекторов, самолёты. И дети, обороняющие крышу, - вы и ваши друзья.

- Немецкие самолёты чувствовали себя над Ленинградом как дома. На многих крышах дежурили отряды самообороны, куда в основном входили мальчишки и девчонки. Мы обороняли свою крышу: друзья - Лёнька Кривский, Олежка Чубинский, Макс Райкин, я и молодая женщина Марья Афанасьевна. Кстати, с появлением первого советского самолёта связаны и первые хорошие блокадные воспоминания. Это случилось ранней весной 1942-го, небо было ясным, и вот зарокотал над головами наш истребок. Все люди тогда смотрели на него и радовались.

- Дмитрий Петрович, во время войны вы продолжали учиться. Расскажите, как проходила художественная жизнь в оккупированном городе?

- Художники работали, мы учились. Помню первый Новый год, когда в бомбоубежище за пустым столом собрались все художники. Кто-то сказал: "Разве можно было подумать, что вот так мы справим этот праздник". Пожелание к будущему году было одно - чтобы победили! Среди нас был Иван Билибин, художник, многие годы проживший во Франции и в 1941 году приехавший в Советский Союз. При свете коптилки в бомбоубежище он писал былинных русских богатырей. К празднику Иван Яковлевич сочинил оду, в которой были такие слова: "Пройдут года, пройдут ненастья, и снова улыбнётся мир". Умер он в феврале 42-го[?] Из жизни тогда ушло много сотрудников академии. А 13 ноября 1943 года на улице Герцена, 38, в промёрзшем выставочном зале была организована первая военная выставка. Тогда можно было увидеть картины Николая Дормидонтова, Николая Тимкова, Ярослава Николаева.

Сергей ПРУДНИКОВ,

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Звероподобный Мангышлаков

Звероподобный Мангышлаков

Весной город наполнялся зеленью.

Её на всех углах продавали пучками утлые, укутанные рванью старушки. Было тепло, всё, чему положено было растаять, давно растаяло, и только в душе звероподобного Мангышлакова царила вечная мерзлота.

Ужас внушал Мангышлаков. Ходил, не разбирая дороги, и не было ему препятствий. "Мангышлаков идёт!" - неслась по городу устрашающая весть, и вмиг пустели улицы. Старушки вжимались в углы и истово крестились, когда шёл Мангышлаков. Стонал асфальт под ногами Мангышлакова, и даже птицы не смели петь, когда проходил Мангышлаков.

Все знали Мангышлакова, и все боялись его, и только Фулька, недавно приехавшая в город, не знала Мангышлакова. Она не поняла, отчего все вокруг разом побледнели и стали разбегаться. Кричали люди: "Мангышлаков! Мангышлаков!", но ведь Фулька не знала Мангышлакова.

Она осталась одна на улице и скоро услышала грозные шаги, и Мангышлаков предстал перед ней - огромный, звероподобный, ужасающий.

"Симпатичный!" - подумала Фулька.

Жутко засопел Мангышлаков, но удивления не скрыл.

- А ты чего не убежала? - заревел он.

- А чего бежать? - удивилась Фулька. - Я, в общем-то, никуда не тороплюсь.

- Как?! - громыхнул Мангышлаков. - Да я же Мангышлаков! Меня из урочища уволили за свирепость! Да я медведя душу, волка руками разрываю. Меня все боятся! Я страшный, звероподобный!

- Как интересно! - запрыгала Фулька. - Давайте познакомимся. Я - Фулька. Приехала в город третьего дня. Живу у тёти.

- Полезай в мешок! - приказал Мангышлаков.

Принёс Фульку домой, выпустил, оглядел со всех сторон. А Фулька ничего из себя, ядрёненькая.

- Вообще-то я замужем, - завихляла Фулька, - но это так... А ты добрый!

- Это я - добрый?! - загрохотал Мангышлаков. - Сейчас из окна выброшу!

Взял и выбросил.

А Фулька зря, что ли, акробатикой занималась? Приземлилась на ноги, платьишко обдёрнула и снова в дверь вошла.

- Добрый, - говорит. - Недалеко выбросил и аккуратно. Ничего не сломала.

- Ты эти штучки оставь! - закричал Мангышлаков. - Ты мне репутацию не порть! Сейчас как врежу!

И слегка врезал.

Очухалась Фулька, улыбнулась слабой улыбкой.

- Добрый, - по складам выговорила. - Водичкой побрызгал.

- Да нет же! - заходил по комнате Мангышлаков. - Не добрый я, не добрый! Нельзя мне быть добрым... Я тебя, пожалуй, в погреб запру, там холодно... мыши...

Выпустил Фульку не скоро. Синюю, в гусиной коже.

- Добрый, - просипела Фулька. - Корочку хлебную положил, одеяло, мышеловка там справная.

- Ладно, - смирился Мангышлаков. - Присаживайся.

- Вот муж у меня действительно злой, - закручинилась Фулька.

- Это что ж он с тобой делает? - забеспокоился Мангышлаков. - Неужто такое, чего я не могу?

Заревела Фулька в три ручья.

- Он... он... - И ничего сказать не может.

Насилу успокоилась.

- Он, - медленно сказала. - Половой инстинкт подавляет.

- Это с женой-то?! - не поверил Мангышлаков. - Здоровый мужик?! Вот гад!

- Садист. Истинный садист, - закивала Фулька.

- Так, может, я могу чем помочь, - засмущался Мангышлаков. - Ты ведь мне, того, нравишься...

Фулька подошла, наклонилась, поцеловала Мангышлакова в низкий заросший лоб.

- Нет. Нельзя. Люблю я его. - Она посмотрела на часы. - Пора мне. Тётка заждалась.

Мангышлаков проводил её по безлюдной улице до автобуса.