Йоха - Ирина Щеглова

– Он простил нас, – сказал кто-то, глядя в умытое небо.

Глава 72. Лирическое отступление

Скрипят оглобли у подводы, Во лбу у лошади звезда. ы расстаемся не на годы, Мы расстаемся навсегда…

(С. Коленбет «Сахар» )

Путь-дорога длинная, песня бесконечная… Что, узнали? В России, судари мои, живем: родились, выросли, впитали в себя эту громадность, со всеми желтыми нивами и бескрайними просторами. Господи! Ну какие мы мерчендайзеры?! Это же смешно! У нас кровь течет по-другому.

Глава 73. Сенька, Сенька, Анька

Допекла-таки Наташка Сеньку. Первое время после своей отставки он еще пытался как-то неуклюже за ней ухаживать, но когда понял, что все, надоел, закрылся в себе, ушел в какую-то другую, никому не ведомую жизнь.

Он обитал в мебельной мастерской. Днем работал, ночью же снимал с петель двери, укладывал на пыльный пол, ложился, рюкзак под голову, и пытался забыться.

Он что-то делал: ходил, ел, спал; но как-то очень особенно, нерегулярно, что ли. Излюбленным местом отдыха у него стало метро. Он садился на кольцевой и только так, среди людей, мог отключиться на несколько часов.

Он иногда появлялся у своих друзей, разбросанных теперь по всему городу. Но и с ними он не находил успокоения, они не хотели страдать вместе с ним.

В конце января он уехал к матери.

Он вернулся весной, почти прежним. Только теперь он не был столь наивным и мало писал. Он стал деятельным. Устроился на работу дворником, выбил себе служебную комнату, поступил в институт…

Она сидела на «черной лестнице» маленького особнячка на Покровке и ждала.

Она сидела так уже давно, обняв подтянутые к подбородку колени. Его не было. Дверь в некогда купеческую, а нынче дворницкую квартиру оставалась закрытой. Ей ничего не оставалось, как тихонько ругать себя за унижение, за бесцельно проведенное время и за собственную глупость. Ради чего? Все ради того, чтобы просидеть с ним целый вечер на древней кухне, послушать его голос или ходить за ним по каким-то тусовочным квартирам, мыть чью-то грязную посуду, оставшуюся от прежних посетителей…

А он все не приходил.

– Да где его носит! Черт возьми! – вслух крикнула она и опять, вытянув шею, прислушивалась к звукам шагов во дворе. Ничего не услышав, снова погружалась в себя, в свои воспоминания.

Помнилась, почему-то, забытая у него роза, которую ей кто-то подарил… Кто? Неважно! Она терзала эту розу, ожидая его прихода, у памятника на Чистых Прудах, а потом были какие-то люди, его друзья… И все в ее жизни теперь стало только его, а от себя ничего не осталось, только вот эти мысли, тоже о нем…

На редких лекциях, куда ее иногда заносило, она писала письма, адресованные ему. Письма, письма…

Кто-то пригласил ее на квартирник. Веня Д`ркин приехал в Москву, и его удалось заполучить хозяевам этой злополучной дворницкой. Она хорошо помнила тот вечер:

Сенька проводит одного человека бесплатно.

А Веня любил портвейн, и они с подружкой купили бутылку, но за билет все равно пришлось заплатить… Портвейн выпили сами, после концерта, в скверике.

Был еще длинный поход: метро, троллейбус, идущий бесконечно, и блуждание по темным дворам. Она была не рада, что согласилась: слишком уж все это непонятно, подозрительно даже. Целью этого путешествия оказался подвал унылого пятиэтажного дома на задворках Москвы. «Может, уйти?» – но уйти было как-то неловко.

Подвал оказался не подвалом, а мастерской художника. Там она познакомилась с его друзьями. Она в основном молчала, сидела на подоконнике, натянув свитер на колени. И еще: когда уходила, засмотрелась на красный спальник и Сеньку, сидящего на нем, он болтал по телефону… Тогда-то все и началось? Возможно, быть может…

Потом был котенок – Веня, которого она принесла в «Мневники» (так окрестили мастерскую ее обитатели). Котенка она представила как приблудного, на самом деле он был отпрыском ее кошки. Тогда она осталась ночевать. А на пол не хотелось, она легла на «его» диван, только ли потому, что не хотелось на пол? Он с дивана тоже не ушел… Нет, нет! До ноября их отношения были абсолютно невинны.

Она стала приходить то на Покровку, то в «Мневники»; в конце концов для нее это постоянное желание видеть Сеньку превратилось в манию, с которой она ничего не могла поделать. Сенька не приближал ее к себе, но и не отпускал.

– Убери свои крючочки, – говорил он, когда Анна хотела обнять его. Она убирала руки с его плеч, но продолжала забрасывание «своих крючочков».

– Ты чего здесь сидишь?

– Его голос вывел ее из состояния сомнамбулической задумчивости.

– Тебя жду.

– Давно?

Он остановился перед ней: длинный, холодный, одетый небрежно, как всегда, с неизменным рюкзаком за плечами и со снятыми наушниками плеера. Она заплакала, сжавшись в комок.

– Ну вот! – он сел рядом и обнял ее за плечи.

– Я – дура?

– Конечно.

– Почему, конечно?

– Опять к словам придираешься?

– Зачем я сюда хожу?

– Хватит, хватит… Пойдем наверх, что мы на лестнице разборки устроили.

Она поднялась вслед за ним, чтобы снова пройти пытку счастьем. Она знала, что снова будет жарить картошку, ругаться с ним, а потом греть ладони на его шее, смотреть, как он подолгу крутится перед зеркалом, собираясь куда-то…

– Возьми меня замуж!

– Для чего?

– Я хочу стирать твои носки, кормить тебя ужинами и рожать от тебя детей.

– Странные желания…

Через год у них родилась дочь – Александра. Дети вообще очень странные существа, и пути их прихода в мир не всегда понятны и однозначны. Так случилось, маленькая Сенька пришла и заслонила собой все другое, что было до нее.

Глава 74. Красное платье

В сторону леса пронеслась совершенно обезумевшая лошадь, но я успел заметить ее седока: баба какая-то в красном платье. Это яркое пятно никак не вписывалось в общий пейзаж с темным бором, заросшей бурьяном проселочной дорогой и низким солнцем в облаках.

Лошадь явно не была рождена для скачек: обычная кобыла, с тяжелым задом, которым она взбрыкивала, и ее от этого заносило в сторону. Я остановился и долго смотрел вслед несущейся всаднице.

К чему такая показуха? Нет же никого. А может, лошадь просто понесла?

Я огляделся. Чуть в стороне, за пригорком виднелись несколько деревенских крыш. Значит здесь поселок какой-то, хутор, или ферма. Я направился туда, в надежде разузнать, что за новые амазонки тут у них с ума сходят.

Деревня, как деревня: покосившиеся избы из темных, столетних бревен; причем на всем этом «зодчестве» чувствовалась рука одного плотника. Она присутствовала везде: в попытке создания резных наличников на окнах, в тесаных столбах, поддерживающих навесы… А зрелище все равно жалкое: облупившаяся краска, провалившиеся доски…

На бревне у длинного забора сидит мужик: в кирзовых сапогах, телогрейке (это в такую-то жару! ), неизменной кепке, потерявшей всякую форму и ватных штанах. Мужик курит самокрутку и сплевывает меланхолически себе под ноги.

Пыльные куры с кудахтаньем носятся вокруг него, отчаянно машут крыльями, то и дело пробуя взлететь.. На заборе сидит петух уже, видимо, познавший радость полета.

– Ишь, как их разбирает! – прокомментировал мужик, – к дождю, наверно.

– Петух у них плохой, – ответил я.

– Это как? – живо поинтересовался мужик.

– Как, как… Несостоятельный, как мужчина, – объяснил я, – вот они и бесятся.

Мужик крякнул, покосился на петуха, который с презрением оглядывал свое семейство с высоты забора, и неожиданно сказал:

– Бабы все – ведьмы!

– А ты много баб-то видел?

– Да уж повидал, – протянул мужик.

– И так-таки все – ведьмы?

– Все! – уверенно заключил мужик.

Я вспомнил всадницу в красном, посмотрел на беспокойных кур, на мужика, и смутная догадка прокралась мне в голову…

– Ты конюх? – спросил я.

– Конюх, – согласился мужик, – я и конюх, я и плотник. А тебе чего надо?

– Ничего. Просто, у тебя лошадь убежала.

– Это – какая же? – забеспокоился мужик.

– Такая, в серых пятнах.

– А, – мужик махнул рукой и успокоился, – придет.

– Сама?

– Сама и придет… Одна она, или с бабой?

– С бабой, – признался я. – Мода у вас тут странная.

– Чего – мода?

– Ничего, странная.

Со стороны дороги показалась медленно возвращающаяся давешняя кобыла. Рядом с ней, прихрамывая, шла молоденькая девушка, в разорванном красном платье.

– Упала, – коротко сообщила она, подходя к нам. Лошадь потрусила куда-то дальше.

– Во! – сказал мужик, указав на девчонку, – самая главная ведьма и есть!

– Ногу вывихнула? – спросил я участливо.

– Нет, просто ушибла.

– А зачем так гнала?

– Я не гнала, ее оводы закусали.

– Чего ж ты на нее полезла?

Она пожала плечами и зашмыгала носом.