Записки - Екатерина Дашкова

Семнадцать дней я не отходила от постели больного. Благодаря Провидению и искусству этого превосходного медика мой Павлуша был вне всякой опасности. С этой минуты я начала уважать Роджерсона, который со временем сделался одним из самых преданных и верных моих друзей.

Когда я сидела в спальне своего больного сына, генерал Потемкин возвратился из армии с известием о славной победе над турками и о предложении самого выгодного для нас мира.

Несмотря на все мое желание поздравить императрицу с ее блистательным успехом, я не могла явиться во дворец; написала ей письмо и приложила картину Анджелики Кауфман, представлявшую прекрасную греческую фигуру: подарок мой отвечал содержанию письма, в котором я говорила в пользу Греции и ее политического восстановления. В России это был первый опыт Кауфман, очаровательной артистки и еще более очаровательной женщины. Я радовалась, что императрице чрезвычайно понравилась картина.

Осенью того года (1773) я отправилась в Москву и нашла старую княгиню Дашкову удивительно здоровой для ее возраста. Деньги, подаренные мне императрицей, я отдала на верное сохранение в пользу моей дочери, чтобы наследственное состояние сына осталось неприкосновенным. Сделав все необходимые распоряжения, я переехала в Троицкое, откуда через каждые две недели возила детей в Москву на свидание с их бабушкой. В один из этих визитов я познакомилась в доме моего дяди Еропкина с генералом Потемкиным, которому суждено было сыграть такую баснословную роль в России, получить титул князя от германского императора, после того как Екатерина приблизила его к себе в качестве друга и любимца.

Граф Румянцев был уполномочен заключить мир с турками. В 1775 году государыня приехала в Москву отпраздновать это событие с необычайной роскошью. Фельдмаршал Румянцев был осыпан почестями и наградами вместе с прочими генералами армии сверх обыкновенной щедрости Екатерины. Брат мой Семен был произведен, а полк его был удостоен чести называться гвардейским гренадерским.

Императрица во время своего пребывания в Москве предприняла несколько путешествий в окрестные провинции; между прочим, она посетила Калугу, остановившись ненадолго в прекрасном имении моего дяди, графа Ивана Воронцова. Я не участвовала в этих поездках, потому что неотлучно находилась при свекрови, Дашковой, которая после трехнедельной тяжкой болезни умерла на моих руках.

В последнее время ее любовь ко мне, ее одобрение всех моих распоряжений относительно детей вполне вознаграждали меня за все хлопоты. Последнее ее желание состояло в том, чтобы похоронили ее в Спасском монастыре, среди фамильных гробов, где погребен и ее муж. Я просила позволения на то, но напрасно; незадолго перед тем было издано новое постановление, в силу которого обывателям Москвы было запрещено хоронить покойников в черте города, за исключением одного монастыря, в виде снисхождения к людям богатым и суеверным, не хотевшим расстаться с городом даже после смерти.

Не имея положительно никакой возможности выполнить завещание свекрови, я, полубольная, решила проводить ее прах до монастыря в семидесяти верстах от Москвы, где лежали предки ее мужа. Эти грустные проводы я предприняла как непременную свою обязанность: после смерти моего мужа я поставила себе правилом, никогда не изменяя ему, действовать в отношении его родных точно так, как действовал бы он сам, руководимый чувством уважения и преданности своему семейству.

По возвращении моем из-за границы я жила большей частью в уединении, несмотря на увеличившиеся средства по милости государыни. Расходы мои были самые ограниченные; я хотела с помощью благоразумной экономии дать воспитание своему сыну в иностранном университете.

Прежде чем императрица оставила Москву, я просила ее о позволении опять уехать в чужие края с особой целью — воспитание детей. Екатерина согласилась, но приняла мою просьбу необыкновенно холодно, вероятно, недовольная тем, что я искала образования за границей, когда она гордилась его развитием дома. Может быть, это неудовольствие вытекало из другого источника, о котором я не знала. Нет сомнения, что я не имела никакого повода оставлять Екатерину, за исключением одного случая, когда жители Москвы были допущены к целованию ее руки в публичной зале, нарочно для того назначенной.

По поводу этого обстоятельства принц анхальтский, близкий родственник императрицы, сказал мне с некоторым жаром: «Я этого ожидал; это совершенно гармонирует со всем остальным. Но, поверьте, придет время, изменятся обстоятельства, и вам отдадут справедливость».

Я рассчитывала пробыть за границей девять или десять лет, чтобы за это время вполне закончить образование сына, поэтому сочла необходимым сначала устроить свою дочь. За нее посватался бригадир Щербинин, во всех отношениях достойный жених. Он был человеком серьезного, но мягкого характера, что обещало спокойствие моей дочери в семейном быту. Хотя этот брак не совсем удовлетворял моим материнским желаниям, он представлял ту единственную выгоду, что моя дочь еще некоторое время останется под моим надзором.

Я намерена была взять их с собой в путешествие: эта мысль охотно была принята отцом моего зятя, особенно когда я обещала, что они будут жить со мной и что на содержание их хватит только процентов от состояния моей дочери.

По случаю этого брака поднялись против меня пересуды и возгласы, которыми я вполне пренебрегла с полным осознанием всей нелепости их; были и другие неприятности, но, не желая тревожить старые раны, я обойду их молчанием и расскажу о своем путешествии.

Мы отправились по дороге в Псков с намерением заглянуть в богатое имение старшего Щербинина. На пути случилось с нами неприятное происшествие. Слуга Танеевой, находившийся при нас, упал с козел, и прежде чем заметили это, пара саней переехала через него. Достать лекаря не было никакой возможности; бедный малый был ужасно ранен в бок и руку, хотя кости остались целы. Дальше ехать он не мог, ему необходимо было пустить кровь. Вспомнив, что в портфеле моего сына был английский ланцет, я просила кого-нибудь из наших спутников приступить к операции; никто не взялся. Тогда я рискнула попробовать сама. Победив на время чувство отвращения, я открыла вену так удачно, что, к величайшему моему удовольствию, жизнь больного была спасена.

Скоро затем мы прибыли в поместье Щербинина, куда собрались многие из новых родственников моей дочери. Но это общество так утомило меня, что я поспешила выехать в Гродно, в Ливонию.

Путешествие наше по этому варварскому и дикому краю, покрытому непроходимой грязью и бедному, было в высшей степени утомительным. К тому же мой сын заболел корью. В дополнение несчастий нам пришлось пробираться сквозь леса по такой глухой дороге, что я вынуждена была нанять тридцать казаков прорубать нам проход. Наконец мы достигли Гродно, где я имела счастье найти отличного лекаря, присланного из Брюсселя и служившего в кадетском гродненском корпусе. Здесь я должна была пробыть пять недель, потому что мадам Щербинина подхватила от брата ту же самую болезнь.