Чудаки с Улики. Зимние птицы - Анатолий Максимов

— Да кто же это? — спрашивала Нина, тараща глаза в потемках.

Лучом фонаря шарил Гоша по мокрым, шелестящим кустам орешника.

— Не человек кричит, — смущенно проговорил он.

— Вот утешил! — вспылила жена. — Без тебя знаю, что зверь. А что с ним, почему он так страшно ревет?

— Кто-то душит, — сказал Гоша.

Крик был протяжный, то хриплый, то пронзительный… В нем отчаяние и зов на помощь.

Нина не выдержала, вернулась в избу, потом опять вышла; крик продолжался, по-прежнему истошный, но уже с долгими паузами.

— Да когда же это кончится!.. — с дрожью в голосе говорила она.

Зверь задыхался — видно, кричать ему было трудно, и все-таки кричал.

— Вот горе!.. Так бы и побежала в кромешную ночь!..

Гоша направил свет в лицо Нины — глаза ее горели, дерзкие, страдающие; выражение на мокром лице такое, что Гоша подумал: она сейчас ринется в тайгу — в рубашке, босиком побежит на вопль. Нина уцепилась за руку мужа; в холодных пальцах мольба, призыв.

— Лечимся, называется! Ни сна, ни отдыха!.. — Гоша зашел в избу, поверх фуфайки надел брезентовый плащ, сунул в карман несколько патронов и взял дробовик.

— И я с тобой. Дома одна боюсь. — Нина тоже надела кирзовые сапоги, осеннее пальто. Плащ из болоньи на пальто не налез, тогда она сдернула со стола клеенку, накинув на голову и плечи, первой вышла за дверь. '

Они постояли у дома, дожидаясь вопля; когда услышали, невольно обрадовались: значит, живой еще зверь, бьется с кем-то за свою жизнь, бедняга!

Они шли прямо на крики, оба слабые, да к тому же торопились — захватывало дыхание, подкашивались ноги. Они шли из последних сил — беда неизвестного зверя теперь для них главное. Вспугивали птиц, те с разинутыми клювами слепо шарахались по кустам, рвались на свет фонаря.

— Гоша, я не могу, подожди!.. — проговорила Нина, обхватила дерево, стараясь удержаться на ногах.

— А зачем увязалась, кто тебя звал? — тоже задыхаясь, бранил жену Гоша. — Ты всегда тянешься за мной, а потом хнычешь.

— Кричит, где-то близко. Пойдем, осталось два шага…

Мокрые ветки звучно хлопали по клеенке, резко по лицу и рукам, клеенка сползала с плеч Нины, пальто от дождя тяжелело. Нине казалось, что не дождь шумит, а шумит в ее голове, в хрипящей груди, горячее, измученное тело шумит…

Они прошли не много, но с больными легкими, в дождливую ночь, по непролазной чаще путь им показался бесконечно долгим. Храпение, возня, сдавленные вскрики слышались где-то рядом, в мелком клене. Луч фонаря путался, метался в мокрой листве.

— Да вон же, вон козочка! — первой увидела Нина.

Косуля стояла на задних ногах, головой застряла в развилке клена. Наверно, потянулась за листком да поскользнулась, вот и попала в беду.

— Куда ты запентерилась! Эти козы — что дикие, что домашние — одна и та же пакостная тварь! — ругался Гоша.

Он прислонил ружье к дереву и приблизился к косуле. Она душераздирающе заревела, затрепетала вся, замахала передними копытами, норовя ударить его. Нина, светя фонариком, видела огромные, дикие и жалкие глаза.

— Чокнулась, мымра! — бранился Гоша. — Ты хоть понимаешь, как нам досталось? А ну лягни!.. Я тебе лягну между глаз!

— Не бойся, смотри, какие у нее маленькие копытца, — подбадривала мужа Нина. — Больно не ударит. Зайди сзади и подними, да пошевеливайся! У нее на шее кровь, до позвонков натерла… А вымя-то — тугое, мячиком, где-то и козленок, наверное, прячется.

Косуля следила за людьми. Едва подступал к ней Гоша — она реветь, отступал — замолкала. Пойди Гоша в лес, косуля тоже бы завопила: ей и больно и страшилась людей. Наконец Гоша грубо схватил сзади косулю, приподнял и бросил от развилки. Косуля, покачиваясь, прошла несколько шагов. Возле нее появился пятнистый козленок — мокрый, костлявый, — растопырив ножки, поддавал носом в вымя матки. Она едва стояла, но терпела, облизывала детеныша и смотрела на спасителей.

2

Изможденный Гоша опустился на колоду, Нина присела рядом и созналась, что назад идти у нее нет сил.

— Ну мымра! Мокни из-за нее теперь! — психовал Гоша. — С вами вылечишься. — Кого он имел в виду, говоря «с вами»? Вероятно, и козу и Нину. — Ну давай так и будем каждую ночь, в дождь бегать на крики…

— Если бы отсиделись в доме, а утром нашли задушенную косулю, сердце мое изболелось бы, — сказала Нина. — Теперь хоть и устала я, сил нет, а радостно. Вон сосет маленький, никак не насосется. Счастье-то какое ему!

— Ты бы выключила фонарь: батарейка сядет, тогда уж точно околеем на колодине…

— Я готова до утра просидеть в обнимку с тобой. — Нина выключила фонарь — черным-черно стало. — Страшно-то как! Где твое ружье, Гоша? — Нина положила дробовик на колени мужу.

Он провел пальцами по ее мокрому горячему лицу: острые косточки ниже висков, брови и ресницы шершавые, холодный твердый носик, щеки прохладные. Неизъяснимая нежность вспыхнула в душе Гоши к жене, но прятал свои чувства за напускной грубоватостью; он и сам доволен был, что спас козлиху, не испугался идти в тайгу в слякотную ночь, и… сердился.

Нине показалось, кто-то бегает по старой волглой листве. Она включила фонарик. Косули с детенышем не было, на том месте, где они стояли, качалась ветка клена.

— Полудник Валдайка идет, кто же еще, — съязвил Гоша, — торопится озолотить тебя за спасенную животину.

— Опять сказки про лешего?

Никакие это не сказки! В детстве Гоша сам видел Валдайку… Как-то раз наловил он в обсохшем озере полную фуражку утят, бежал по кочкам в деревню и неожиданно слышит: кто-то зовет его. Оглянулся — никого нет. Побежал — опять кто-то зовет. Ну, Гоша и припустил со всех ног. Выдыхается в пырее, падает; утята свистят в фуражке. Выскочил на бугор у деревни, оглянулся — далеко в траве стоит Валдайка и грозит ему кулаком: сам весь косматый, в лохмотьях медвежьей шкуры…

— Это твоя выдумка или приснилось да выдаешь за правду? — не поверила Нина. Говорила она напряженно, посвечивая фонарем, освещала ближние кусты; жутко было слушать в дождливую ночь, в тайге, хоть и вымысел; про полудника не верит, а все-таки тянет ее послушать еще.

Гоша обещает рассказать дома и днем: и так уже напугал Нину.

— Нет, уж если начал, не тяни до другого раза! Про колдунов и чертей везде слушать страшно, однако это самые любимые сказки детей и взрослых.

— Ну, раз не боишься, вот тебе еще про Валдайку. — Гоша поправляет на коленях дробовик и говорит громко, оглядываясь по сторонам. — Раз с Чурбаком, охотником из Талиновки — помнишь, ты хотела норку купить у него на воротник, — вот что было… Убил он зимой трех сохатых — сразу. Стояли в ернике, а он с карабином. Свалил одну — другие стоят, не знают, куда бежать: от выстрелов везде грохот раздается. Смотрят на Чурбака и стоят. Он вторую сохатуху уложил, и третья брыкнулась. Телок годовалый поднялся — он и телка… Срубил лабаз Чурбак, взвалил на него мясо, закрыл шкурами, сверху палаткой и лапником, опутал лабаз красными тряпицами, навил из лимонника колец, от волков и ворон — как надо, оборону устроил… Приходит ко мне Чурбак: так и так, говорит, поедем за сохатыми. Я согласился. Двое суток пробирались на вездеходе к лабазу. И что видим? Ни кусочка мяса! Палатка в клочья разорвана, от шкур одна шерсть осталась. Вокруг снег избит волками. Чурбак как увидел, аж заплакал. И у меня язык закоченел: скажи мне раньше, что волки флажков не испугались, я бы не поверил.

— При чем же тут Валдайка? — не гася фонарь, спросила Нина мужа.

— А при том… Когда Чурбак свалил первую сохатуху, он услышал окрик; думал, гул от выстрела отзывается. Кричал ему Валдайка, предупреждал. Убей он одну сохатуху, не пожадничай, никакие волки не тронули бы мясо. Это Валдайка натравил волков… Многие слышат его голос и знают про его дела, однако редко кто видит Валдая. Не любит показываться.

— Какой добрый колдун Валдайка!.. — сказала Нина. — Побольше бы таких колдунов в жизни, чтобы на месте преступления карали подлецов. Только это все выдумки под случаи: ты наловил утят — значит, напакостил, потому боялся наказания, вот и пригрезился тебе Валдайка. У страха глаза велики. Мясо у Чурбака съели волки, потому что проголодались.

В лесу по-прежнему как будто бегали зверьки, а может быть, крупные капли строчили с веток…

3

Утром приехал на водомерный пост старый Рагодин. Дойная коза, которую привез он для лечения больных, голодная, орет в сарайчике, в избе над печкой развешана мокрая одежда, а молодые спят, и головы им лень поднять да взглянуть на отца.

Обидно старику. Всю ночь он плыл к ним на оморочке, заботится, как бы вылечить их, на ноги поставить, да где ему справиться, когда больные сами себе не помогают.

Рагодин выпустил козу пастись, занес в избу дров и начал растапливать печку.