Чудаки с Улики. Зимние птицы - Анатолий Максимов

Нина стояла на каменистом берегу и зябла, подавленная взлохмаченной серой тайгой, шумом воды: как тут жить?

— Да здесь и Валдайка загнется! — И Гоша чувствовал себя сиротой.

— Какой еще Валдайка? — спросила Нина.

— Леший… — ответил за сына старик. — В давние времена бродил по тайге охотник-нелюдим, потом, слухи пошли, превратился он в полудника… Есть полудницы у нас, не лучше кикимор и ведьм, а Валдайка стал полудником. Знал я того охотника…

Рагодин скрежетал по гальке протезом.

— Все хорошо! — озабоченно сказал он, оглядывая сопки. — Солнце выглянет — от птиц небо зазвенит, и воздух душистый. Одно плохо, ребята: залом рядом, да на стремнине…

— Господи! — вздохнула Нина. — Такие жуткие сопки вокруг, звери бродят, да вы еще, папа, стращаете заломом.

— Выбрал нам отец спокойненький санаторий… — Гоша крутил головой, подстриженной ежиком. — Здесь и черти передохнут…

— Про чертей не знаю, но вы подниметесь на ноги, ежели, конечно, будете беречь себя. — Жесткое лицо Рагодина как бы прояснилось: доволен, что привез на пост сына и невестку. — Тайга вас вылечит, и я своих сил не пожалею.

На взгорке — потемневший большой дом. Старик и парень-лодочник оторвали доски от окон, перетаскали в дом из лодки скарб, напилили дров. Старик затопил печку. Печь дымила. Тогда он вывернул в обогревателе кирпич, выгреб сажу, и печь загудела. Работал Рагодин и поглядывал в окна, в открытую дверь: по лужайке ходили молодые. Хотел бы знать старик, о чем они разговаривали, какие у них думы были.

Природа, известно, лекарь знаменитый, но если Гоша и Нина будут жить в тоске и отчаянии — и природа не вылечит.

Собрав на столе простенький обед, Рагодин позвал невольных поселенцев. Они ели молча, украдкой переглядывались. Старик им наказывал:

— Физическую работу делать не смейте. Воды я принес, и дров пока хватит; дня через два вернусь, еще напилю. Лодчонка и ружье у вас есть, закидушки ставьте. Тут рыба хваткая — таймени, леньки сейчас идут, потом щуки, сомы начнут ловиться. Вернусь, инструкцию привезу, инструменты воду мерить. Будете при деле, и время весело побежит.

Перед отъездом старик прибил к шесту доску и на доске жирно вывел углем: «Остановка запрещена. Кати мимо». Шест с объявлением воткнул на высоком берегу.

Лодочник завел мотор, от винта завихрилось — плоскодонка помчалась к залому, на поворот.

Перед молодыми качалась душегубка, теперь только на ней можно спастись от губительной скуки. Глядя вниз по течению, где скрылась лодка, Нина срывающимся голосом сказала:

— Ни радио, ни телевизора. Даже транзистор забыли купить. Как же ночь коротать? Такой страх!..

— Тебе что, никогда не хотелось с таким парнем-симпатягой, как я, скрыться на острове? — Гоша обнял молодую жену, прижался лицом к ее густым темным волосам. — Знаешь, еще когда дружил с тобой, мечтал укатить в тайгу, в разговорах и ни в чем другом никого не стесняться. Вот и дождался своего часика!

Нина ответила:

— А я мечтала с мужем жить на людях, чтобы из конца в конец улицы завидовали нам… Господи, тишина тут какая! И птицы молчат. А что на той стороне, за высокущими деревьями, что за домом, за сопками? Нет, я убегу, вот столкну лодочку и убегу…

3

Утром спустились они с ведром к реке. Из-за сопок поднималось чистое солнце; коснулось оно узкой полосы реки — и заискрило, озвучило воду. Где-то в заливе истомно раскрякался селезень; сизые дрозды пересвистывались в прибрежных кустах акатника; и первая роса висела капельками на голых с набухающими почками ветках. Начинался расцвет природы в солнце, в запахе черемухи и лиственницы.

Молодые несли полное ведро, быстро уставая. Присели на бревно. Гоша покашливал. Сидел он и чувствовал себя беспомощным.

Нина видела, как в ведре кружился прошлогодний березовый лист, неизвестно откуда залетевший. Кружится лист в прозрачной воде — золотистый, легкий, бьется о стенки ведра, волнуя мысли молодой больной женщины.

— Вот сейчас вспоминаю, как тебя полюбила, Гоша, — сказала Нина тихому мужу, который сидел сжавшись в комок, боялся растерять слабое тепло. — Приехала в деревню работать, — продолжала Нина. — Стою на берегу, слышу — грохот, лязг! С горы мчится танк — да прямо в речку! Я думала, утонет. А танк плывет, вымахнул на другую сторону и сгинул в кустах…

— Какой же танк! В армии, верно, был я танкистом… На вездеходе подъезжал к тебе. — Гоша улыбнулся, положил слабую руку на колено Нины. — Увижу тебя и шпарю на полной скорости. Помнишь, как забегал в сберкассу к тебе? Раньше не знал, как и дверь открывается, а тут принес рубль — и зачастил…

— Кажется, накопил с десятку! — засмеялась Нина.

— А мне мало было видеть тебя по вечерам — и днем не терпелось… Вездеходик меня и доконал. Пожалел, подлеца. Застрял на мари, я выворачивал его в холодный, проливной дождь, осенью. Ну, не беда! Я еще и на вездеход сяду, — воспрянул духом Гоша.

Метров десять нес воду сам, как бы не чувствуя тяжести, потом разрешил помогать Нине.

В полдень супруги постояли на пороге, не зная, откуда начинать знакомство с окрестностями. Было солнечно, пахло почками тополя. Заметили: от порога тянется тропинка, засыпалась листьями, заросла травой. По тропинке и отправились, высматривая в лещине белые весенники, фиолетовые хохлатки. Услышали они озорной смех разыгравшегося мальчишки, смотрят — в дубняке быстрый ручей. Воды не достать ладонью, глубоко бежит. Напиться захотелось обоим. Гоша выломал трубку дудника, сам напился, передал трубку Нине. Вода сластила, пахла вербой. За ручьем с маньчжурского ореха оборванными стропами свисали виноградные лозы. Сколько же здесь, должно быть, осенью винограда, орехов маньчжурских, похожих на грецкие, орехов лещины! Вон и темно-коричневые шершавые лианы лимонника. Только бы дожить до осени!..

Молодые пройдут немного запущенной тропой, остановясь, посоветуются, идти ли дальше.

— Пойдем во-он до кривого дерева и вернемся назад, — скажет Нина, провожая взглядом вяло порхающую крапивницу.

Идут они, сколько условились, а тропинка дальше зовет, и хочется им знать, что впереди. И ручей от них не отрывается. С давних пор он подружился с тропкой; как оставили дом люди, ручей только и делал, наверно, что умолял тропинку не зарастать, не теряться в густой траве и кустах, поминутно спрашивая: «Ты жива, тропка, ты слышишь меня?..» И теперь, видя людей, ручей, казалось, ворковал, звенел и курлыкал особенно радостно.

Незаметно очутились они на мшистой мари. Тонкие лиственницы стояли не в дружбе, одна от другой далеко разбежались. Мох пушистый, ноги по колено тонут в нем. Супруги ползают, переваливаясь с боку на бок на мху, едят клюкву. Ягода бордовая, лопалась от перезрелости — избрызгала мох, разукрасила руки. Они едят клюкву, а впрок собирать неохота. Переговариваются недомолвками, дремотно, греются на горячем солнце, да так и засыпают.

Глава вторая

1

С вечера затеял пошумливать дождь, а к утру затих, и до восхода солнца томилось парное тепло. Утром Нина, распахнув дверь, изумленно воскликнула:

— Батюшки, что творится на свете!

Еще вчера на тополях и березах, на ольхе листва в щепотках дожидалась своей поры, а сегодня уже трепетали листочки, пронизанные ранним солнцем, из распаренной земли выбивался амурский папоротник, похожий на хвостовые перья страуса, растущий целыми клумбами, с гордой головкой, — папоротник-орляк; через неделю он станет миниатюрным деревцом с развесистой кроной.

Старик Рагодин недавно привез два улья. Пчелы, укутанные пыльцой вербы, словно в желтых шубенках, летали от ульев к берегу и назад. Пахло теплым медом.

— Вот она, житуха, разворачивается! — Грусть и восторг в голосе Гоши; он стоял на крыльце, покашливал и застегивал на себе фуфайку.

Целый день молодым не хотелось заходить в избу. Не скучали, не угнетало безлюдье. Каждый шаг делали вместе: ходили к реке, вместе варили еду, понимали друг друга с полуслова. Оба ловили себя на том, что никогда так обостренно они не видели бледные, невзрачные всходы вейника, влажно позеленевшие ветки осины, не обращали внимания на крохотных, едва проснувшихся земляных жуков. У них откуда-то возникло родственное чувство к травам и живой мелюзге.

Ночью молодые проснулись от пронзительного вопля в тайге; вышли на крыльцо с электрическим фонарем. Сыпал редкий дождь. Мгла темно-серая; из-за обложных туч силился пробиться месяц. Истошный вопль бил в уши Нины.

— Да кто же это? — спрашивала Нина, тараща глаза в потемках.

Лучом фонаря шарил Гоша по мокрым, шелестящим кустам орешника.

— Не человек кричит, — смущенно проговорил он.