Млава Красная - Вера Камша

Назад подались, но недалеко – вновь зубами вцепившись в так кстати излаженные плетни. Теперь несладко пришлось и «чёрным волкам» – они шли через узкий мост под градом пуль, перешагивая через погибших, зачастую сталкивая во Млаву собственных раненых. Однако же шли, и Сажнев понимал – от реки батальон скоро оттеснят. Совсем скоро. Как только пристреляются пламметовские пушкари…

В глухой снежной мгле, перекрываемый выстрелами, заиграл батальонный трубач. Сажневцы отходили от осыпаемого ядрами и пулями берега Млавы, как могли, отбиваясь; но пламметовские пехота с конницей наступали зло, споро, прикрывая друг друга, стреляли часто и метко. Пусть их штуцера приходилось заряжать куда дольше и стоя, но их было много, очень много, не сотни – тысячи. Тысячи пока что на правом берегу, но штуцерная пуля летит на тысячу двести шагов, а Млава, увы, узка.

– Ваше благородие! Вашбродь! – Рядом с Сажневым из ниоткуда возник мокрый стрелок. – Они реку переходят, супостаты! С конями! Плоты плотят!

Сажнев только хрипло выругался. Ничего не сделать уже. Ничего. Слишком мало его штуцерных, чтобы залпами в упор расстрелять обнаглевших черномундирников.

Нет, батальон пока держался, но фон Пламмет рассчитал правильно – Сажневу пришлось стянуть всех к мосту, чтобы заткнуть прореху; а в это время свежие эскадроны баварских драгун и иные полки знаменитой дивизии переправились выше и ниже по течению. Сейчас они скопятся там, соберут силы и обрушатся на фланги батальона, на его тыл; и тогда начнётся самое страшное – не успевшую выстроить каре пехоту будут рубить со спины.

Торопились ротные и командиры взводов, надрывался сигнальщик, стрелки разворачивались, готовясь отбить атаку с боков и сзади. И драгуны действительно появились – правда, большей частью спешенные.

– Михайло Платоныч! Взвод – налево!

– Всё понял, Григорий Пантелеич! – совсем по-родственному, как принято было на Зелёной линии, откликнулся ротный.

Сослужили славную службу и плетни, и рвы, и ямы: протиснувшись через мост, железная змея немцев уткнулась тупою мордой в немудрёные заплоты и рассыпалась, от неё отпадали «чешуйки» – мёртвые тела и пеших, и конных, выбитые меткими залпами югорских охотников.

Однако всё чаще гремело по сторонам, где стрелки Сажнева пытались сдержать наседавших на фланги драгун. Лес не давал развернуться коннице, большая часть баварцев спешилась, к ним торопились примкнуть тирольские штуцерники. На правом фланге сажневцев грохотало куда громче, чем на левом, именно оттуда то и дело прибегали взмыленные вестовые – надо понимать, фон Пламмет поворачивал всё больше и больше своих войск на север, держа Млаву по левую руку, – туда, где высились острые шпили Лабовской мызы.

Сажнев только мрачнел да всё больше выпячивал челюсть.

Давно погнаны вестовые в штаб корпуса, всё на ту же мызу. Погнаны давно, а ни один не вернулся, и никакой помощи нет. Хотя и безо всяких вестников его сиятельство не мог не слыхать длящейся канонады.

Вновь и вновь, не жалея себя, пытались прорваться в глубь леса баварские конники, бросившаяся через мост вперемешку с ними пехота, так же не задерживаясь, давила в стороны от дороги, распирая горловину прорыва.

За спиной Сажнева кто-то мрачно бросил:

– На твоих зимовичек вся надежда, Петровский. Попроси уж, а, умоли?

– Попрошу, – отозвался унтер. – Только они того ж, хоть и зимовички, а бабы. Жертву потребуют. Кто крови своей не пожалеет?

Потом вновь были вынесшиеся из снежного водоворота лошадиные морды, и пар над ними, и силуэты людей; и разряженный штуцер в руке Сажнева, приняв на ствол проскрежетавший железом по железу клинок, достал баварца, угодив штыком пониже рёбер; были выстрелы в упор, вскинутые пистолеты в руках чёрных драгун, сигналы не сдающегося трубача и тяжёлое дыхание собиравшихся возле своего командира десятков и десятков югорцев.

К спешенным драгунам и простой пехоте прибавились прусские гусары, однако им в глубь пересечённого плетнями леса ходу не было, охватить и сжать батальон с боков не получалось. Ветер вдруг взвыл, задул стрелкам Сажнева в спину, зло и метко швыряясь пригоршнями мокрого снега прямо в лица наступающим.

Но фон Пламмет уже перешёл Млаву в нескольких местах – гремело далеко справа, гремело и слева. Последние стрелки Сажнева спешили оставить её берег, осыпаемый ядрами и пулями; югорцы не показывали спин врагу и как могли огрызались: не одно и не два тела в чёрных мундирах сорвались в мутные воды Млавы; однако остановить переправу одинокий батальон, конечно, не мог.

Нет, он не бежал, висел, мёртвой хваткой вцепившись в глотку фон Пламмету, не давал тому развернуться, всей мощью навалившись на разбросанные полки передовой Пятой дивизии; и это всё, что мог сейчас сделать подполковник Сажнев.

Расставшись с другом-югорцем, гвардионский полковник Фёдор Росский в сопровождении старого Фаддея возвращался к своему полку – гвардейскому гренадерскому, чьё полное наименование включало едва ли не все славные битвы русской армии за последние полтора века, – в дурном и смутном состоянии духа.

Ломинадзев, конечно, подхалим и дурак. Правда, про таких говорят «дурак-дурак, да умный». Обладает каллиграфическим почерком, за что отмечался ещё в Пажеском корпусе, мгновенно запоминает мельчайшие детали на карте, умеет подать начальству великолепно составленную и написанную бумагу, диспозиции Ираклия Луарсабовича впору в музеях вывешивать. И в обычных условиях, пока Второй армейский корпус производил адванции и оффенции, перемежаемые исключительно учебными и незначительными ретирадами на практических хотчинских полях, сей генерал был вполне на месте. Но сейчас, когда волею государева Манифеста четыре дивизии из действующей армии придвигаются к границе – а по другую сторону открылись баварские и не только наёмники, знаменитая дивизия фон Пламмета…

Ох, жди беды от такого начальника штаба. И добро б, окажись он при толковом командире, – так ведь нет, и командир корпусу выпал такой, что впору караул кричать: его сиятельство князинька Леонтий Аппианович Шаховской, спору нет, храбр был по младости. И василевсам – троим – верен. Да только молодость та давно минула, всё больше на тех же практических полях, в лучшем случае на стрельбищах, куда едва ли не силой загонял государь нерадивых альбо ж чрезмерно дошлых командиров, не желавших терять выгоду от продажи неиспользованного пороха на сторону.

Что успеет сделать Ломинадзев, если всё-таки здесь начнётся? Смогут ли дивизии корпуса собраться в единый кулак, о который поломают зубы даже «чёрные волки» фон Пламмета? Приказы, конечно, разосланы. Но вечереет, снег, дороги обратились в грязевые реки – артиллерия точно отстанет, и только головные роты передовых полков, при всём поспешании, лишь утром появятся у границы.

Чёрт бы побрал браваду его сиятельства, прискакавшего на Млаву даже вперёд собственного авангарда! Можно сказать, что один батальон лучше, чем его же полное отсутствие, но… Если навалится Пламмет всеми силами, ни батальон не поможет, ни полк. Разве что дивизия, так она-то как раз и разбросана. И получится у хитрого пруссака, начни он дело, классический «разгром противника по частям». Буонапартова школа, её теперь многие усвоили.

Постой, погоди, остужал сам себя полковник. Со времён Буонапарте никто не рисковал перейти русские границы с оружною силой, с османами да персиянами после объявления войны мы сами наступать начинали – так неужто Пламмет рискнёт? Что тогда – всеобщая война? Ещё один Манифест? Кайзер Иоганн кто угодно, но не безумец. Нет всеобщей коалиции против России, Берлин грызётся с Веной, так зачем же самому голову в петлю совать? Унгарского мятежа, нами подавленного, им не хватило? Нет, конечно, убеждал себя Росский, шансов, что пруссаки ударят первыми, исчезающе мало. Ничтожно мало. Так что не впадай в панику, Фёдор, доберись до своего полка, проверь, как лагерем встали, всего ли в достатке, Миша Вяземский пусть интендантам отпишет за вины их – а вины за интендантами, лентяями и лежебоками, всегда найдутся.

Росский убеждал себя как мог, но помогали эти убеждения откровенно плохо. До боли вслушивался в лесную тишину, точно боясь, что вот-вот взорвётся она яростной орудийной пальбой, что будет означать…

Тут он вновь останавливал себя. И ветер, ветер вдруг сменился. Теперь дуло в лицо Росскому, направлявшемуся прочь от границы, на восток, навстречу своим гренадерам. Гнедой полковника, хоть и был отлично выезжен, пошёл боком, пытаясь укрыться от ветра, нагибал голову, не отвечая на посыл. Ничего не поделаешь, лошади ненавидят метель…

Дуло, завывало, секло. Повернись, словно тщился сказать ветер. Глянь за спину, что там. Остановись. Как же далеки внезапно стали чопорная Хотчина, опасный Капказ, блистательный Анассеополь, где протекала вся служба гвардейского офицера! И семья далеко – жена, дочки-хохотушки… Не бойтесь, родные, кудряшки мои, ваш папенька не сгинет тут, на ливонском порубежье. Не имеет права.