Люблю, убью, умру... - Татьяна Тронина

На Новый год в доме Померанцевых поставили домашний спектакль — «Король Лир» в обработке Кирилла Романовича, причем Корделию играла Дуся, а короля — сам глава семейства. Собралось очень много друзей и знакомых, было весело, много говорили об искусстве, о будущем России… Спектакль прошел на «ура».

Со странным чувством смотрел Андрей из зрительного зала на Дусю — она была прекрасна до невозможного, до исступления, фантастически хороша. Она заворожила всех. Дуся играла так хорошо, что после спектакля только о ней и говорили, а сам Кирилл Романович прослезился, обнял дочь и торжественно произнес:

— Перед тобой великое будущее, дитя мое. Слава Дузе или Сары Бернар будет пустым звуком по сравнению с твоей славой!

— Да-да, у Евдокии Кирилловны несомненный талант! — обсуждали в толпе. — Дусенъке непременно надо в артистки!

— Наша Дуся лучше Дузе! Дуся отыскала взглядом Андрея.

— Вовсе не обязательно! — дрожащим голосом громко произнесла она, стараясь, чтобы эти слова услышал тайный ее жених. — Яне собираюсь идти на сцену.

Все вокруг завопили, что зарывать такой талант в землю — преступление и Дуся непременно должна одуматься, иначе мир много потеряет.

«Опять они о том же! — с досадой подумал Андрей, отступая назад. — Господи, она же только моя. я ни с кем не собираюсь ее делить, ни с каким миром…»

Рядом оказалась Танечка.

— Вы как будто недовольны чем-то, Андрей, — сказала она, полуприкрыв глаза ресницами, в ее голосе — смесь страха и дерзости.

— Я всем доволен, — сухо произнес он. — Я еще под впечатлением от игры Евдокии Кирилловны.

После ужина были танцы.

Андрей хотел поговорить с Дусей, но это ему никак не удавалось — ее все время окружали какие-то люди. Словно только сейчас заметили, что она наконец выросла и превратилась в необыкновенную девушку. Померанцевы имели полное право гордиться своей дочерью.

— Что же вы не приглашаете меня? — подошла опять Таня. — Я, может, давно мечтала потанцевать с вами…

Андрей был вынужден подчиниться ей, хотя этот тур вальса он мечтал танцевать совсем с другой.

Дуся говорила с известным режиссером, усатым важным стариком, и издали бросала на Андрея беспомощные, умоляющие взгляды. «Почему она так смотрит на меня? — подумал он. — Как будто виновата… Но она же ни в чем не виновата!»

— Я, кажется, разгадала вашу тайну, — неожиданно произнесла Танечка Ольшанская, склонив в танце голову на его плечо.

— Что, извините?

— Господи, какой же я была дурой! Сто лет назад можно было уже догадаться… — с досадой продолжила его партнерша. — Вы же ее любите. Ее, Дуську!

— Таня, я не понимаю, к чему вы…

Таня впервые посмотрела ему прямо в лицо. Глаза у нее были светло-зеленые, прозрачные, точно у русалки. Они излучали какой-то холодный огонь, и этот взгляд пугал и был неприятен Андрею.

— Вы думаете, она вас будет любить? Да ни за что, черта с два!

Андрей впервые слышал, как девушка в разговоре упоминает черта.

— Будет, — ответил он. — Она уже меня любит.

— Да как вы не понимаете, глупый… Она никого не может любить! С ней все ясно: она будет актрисой, замечательной актрисой — никто не спорит, и именно поэтому она никого не сможет любить по-настоящему, кроме своего искусства. Такие люди… У них же все подчинено одной цели! И напрасно вы думаете, что будете счастливы с ней. Забудьте ее, забудьте немедленно — пока не поздно.

Андрей танцевал с Таней, и у него горели уши — он никак не мог ожидать подобного монолога от этой спокойной, скрытной девушки.

— Ваши слова наталкивают меня на определенные мысли, — сказал он, с трудом перенося ее взгляд. — Мне кажется, вы сами…

— Ну да, я люблю тебя, — перебила Таня, переходя на «ты». — Уж я бы всем пожертвовала ради тебя. Я тебя так люблю, что мне все остальное безразлично. Хочешь, завтра… — да не пугайся ты так! — так вот, завтра… У меня в Замоскворечье живет тетка — она старая и глухая как пень, сидит все время в кресле. Меня к ней спокойно отпускают. Я дам тебе адрес… Ты приходи туда. Мне ничего для тебя не жалко…

Музыка закончилась, и Андрей отвел девушку к креслам.

— Считайте, что я ничего не слышал, — тихо сказал он.

Таня ответила ему тем же прозрачным взглядом, полным холодного огня. И было непонятно, чего в ее взгляде было больше — любви или ненависти…

В начале лета Андрей покинул гостеприимное семейство Померанцевых — он уже был вполне взрослым человеком, обладал некоторой финансовой независимостью (от родителей ему кое-что осталось), и пора было поступать в университет. Андрею так хотелось стать как можно скорее самостоятельным, что он даже особо не переживал, покидая своих опекунов.

Переживала Дуся — она плакала и все твердила:

— Я тебя обожаю, клянусь! — И она целовала крест. — Я ведь твоя невеста! Ты думаешь, что у меня в голове одни пустяки и театр на уме? А на самом деле… Господи, милый, помнишь, как нам хорошо было прошлым летом, как ты изображал сома в пруду?

Померанцевы взяли с Андрея слово, что он будет заглядывать к ним как можно чаще, да и они сами не перестанут интересоваться его жизнью.

Лето он провел без Душ — отец увез ее вместе с собой на гастроли, чтобы показать актерскую жизнь с изнанки, все радости и тяготы ее, которые присущи этой профессии. Андрей уже понял, чего хочет его возлюбленная, и, скрепя сердце ни слова ей не сказал в упрек, словно не было Душного обещания не мечтать о сцене.

— Видно, это твоя судьба, — сказал он. — Господи, ну я же не враг тебе — делай что хочешь. Я не тиран и не деспот… Мне не очень нравится твой выбор, да и что с того, привыкну. Люди ко всему привыкают.

— Голубчик, милый, какой ты добрый… — поливала Дуся рубашку Андрея слезами. — Спасибо тебе… Ты, правда, привыкнешь и поймешь, что в актерской профессии нет ничего дурного. Ты окончишь университет, будешь работать, я тоже буду работать… Мы станем богатыми, известными людьми, будем благодетельствовать многим…

Тогда же, летом, Андрей написал Дусе первое письмо. С этими письмами была особая история, вернее, не с самими письмами, а с бумагой, на которой они писались.

Он так боготворил свою возлюбленную, что любые вещи, к которым прикасались ее нежные пальцы, казались ему священными. Тем более письма, которые идут от сердца к сердцу! Их, по его особому размышлению, вообще следовало писать кровью.