Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев

Среди глав дивной ясности и законченности читатель наталкивается на темы, правда, полные мысли и остроумия, но часто совершенно устарелые, которые сам автор, наверное, выбросил бы, если бы он пережил последующие войны или хотя бы получил в распоряжение более полный материал о войнах Наполеона. Кое-что носит чисто полемический характер, легко понятый в то время, когда дебатировались соответственные темы; но то, что сокрушительными ударами анализа и насмешки когда-то было разгромлено, как продукт текущих предрассудков и увлечений, теперь является давно прошедшим для науки этапом, и теперь даже странно видеть, зачем Клаузевиц положил столько труда и злобы на борьбу с этими ветряными мельницами. Многое в книге является недостаточно увязанным, ибо мысль автора, очевидно, эволюционировала в некоторых случаях гораздо быстрее, чем шла техническая обработка книги: ссылки автора в более поздних главах на более ранние уже говорят о предметах, не вполне совпадающих, по крайней мере, в оттенках; при ссылках же на более поздние страницы часто в «Эскизах» трудно найти и намек на утверждаемое или предположенное автором.

Такова внешняя картина рассматриваемого нами труда «О войне». Но трудность его понимания и вместе с тем основные его черты стоят, главным образом, в зависимости не от формы, а от существа его содержания, от того исторического фундамента, на котором построен этот труд. Хотя автор пережил революционные войны и Наполеона, хотя мысль его уже достаточно освоилась с новыми формами войны — глубокий порядок, сила резерва, жизнь на местные средства, крайность и всесокрушительность стратегических целей — тем не менее, книгу свою он построил скорее всего же на боевых картинах XVIII века, на его теоретических основах; борется он — это проходит красной нитью через весь труд — преимущественно с военными теоретиками XVIII века. Если бы и можно было, во имя точности, сказать, что Клаузевиц сидит на пороге двух веков, учитывая одновременно прошлый и текущий, — то справедливость должна нам подчеркнуть, что от своего века он только отталкивается как бы мимоходом, а всю борьбу и силу духа посвящает прошлому: там лежат его наибольшие военные симпатии (Фридрих II), там находятся более законченные и теоретически разработанные формы с их наиболее завершенными и упорными заблуждениями. Посмотрите, какая масса примеров к книге «О войне» взята из XVIII столетия, особенно из Фридриха, и даже из более ранних времен, между тем как у Наполеона автор берет чаще всего эпизоды, которые он наблюдал почти непосредственно; сколько устремлено внимания на условности воевания не только из эпохи Фридриха, но даже из более ранних, какое уважение к крепостям, даже магазинам, какое опасение за тыл… Ведь все это было уже значительно чуждо Наполеону, в его дни все это было уже прошлым.

И это увлечение картинами от Фридриха Великого нам будет понятно, если мы не забудем, что Клаузевиц жил слишком близко, вплотную, так сказать, к Наполеону, — разглядеть это огромное и совершенно новое явление было ему трудно. И что же могло получиться в его сознании, как первичный осадок, от этой блестящей военной кометы? Много шума и блеску, молниеносные удары по всем концам Европы, толпы венценосцев в передней Наполеона, а затем… тюрьма на скалистом острове океана. Разве по этим начальным штрихам это не была авантюра, хотя бы гениальная, но, во всяком случае, завершенная тяжелым крахом, разве можно учиться у авантюристов, разве можно строить теории на сплошной азартной игре? Что так мог думать Клаузевиц, видно уже из того, что в основе его труда «Поход 1815 года во Франции» лежит мысль об игре Наполеона va banque[276] или в том, что эпоху Наполеона — эпоху «натуральной войны» — Клаузевиц, хотя с сожалением, считал непрочной… Отсюда его взоры, в процессе построения теории, обращались к той поре, где были определенные приемы, ясная система и, несомненно, прочные достижения.

Итак, труд «О войне» лежит на перепутье XVIII и XIX веков, его побеги смотрят в окно нового века, но корни и стволы лежат в прошлом. Поэтому, чтобы оценить его историческую позицию и тем яснее понять всю степень его новизны и всю ширь его творчества, мы должны себе уяснить стратегию XVIII века и теорию военного искусства того же времени[277].

Наиболее серьезная историческая критика Европы установила, что в создании очень определенного облика стратегии XVIII века лежали два момента — идейный и материальный, т. е. определенный поток идей с одной стороны, и экономически социальная обстановка, с другой. Никто лучше самого Клаузевица не описал второго фактора, повлиявшего на стратегию во всех ее подробностях[278], но первый фактор, столь важный в тот век, когда особенно увлекались сведением воедино всех областей культуры, еще не вскрыт во всей широте его влияния на военное искусство.

Эпоха абсолютизма для истории военного дела является великим переходным периодом. Постоянная армия XVII и XVIII веков имеет лик Януса. Основание miles perpetuus[279], которая выступает по повелению и только по повелению высшей государственной власти, вступление родового дворянства в ряды армии, появление сначала вербовки, а затем набора сельского населения, постепенный переход хозяйственных сторон ведения войны в руки центрального чиновничества, — эти элементы находились еще в переходной стадии. Но рядом уцелевали важные стороны из эпохи наемничества. Как и раньше, армия жила изолированной жизнью, оторванной от народа. Если появление на сцену неограниченной в деле управления армией вполне автономной государственной власти развязывало руки для неожиданных по энергии военно-политических актов, то уединенность армии, необходимость считаться с ресурсами рекрутских возможностей и финансовая ограниченность налагали на эти акты свое весьма сдерживающее начало. Религиозная идея, которая еще не была чужда войскам Вильгельма Оранского и Густава Адольфа, одушевляла благочестивых драгунов Кромвеля, теперь поблекла. Лишь интересы властителей, видимо, являлись военными мотивами, выливаясь часто в форму личного возвеличивания монархов[280]. Словом, господствовали династические интересы[281], между армией и народом была пропасть, ни идейно, ни материально армия ancien régime[282] не покоилась на широкой народной базе, — стратегические задачи, поэтому, не имели ни размаха, ни риска.

Уточнение к XVIII веку системы европейского равновесия повлияло сначала на военное искусство также сдерживающим способом. Сложность взаимоотношений, наличность политической обстановки, при которой «не мог раздасться в Европе пушечный выстрел без того, чтобы в нем не приняли участие все решительно кабинеты»[283], — все это скрывало в себе консервативную тенденцию, вызывало господство «среднего успеха». В 1741 г. Фридрих II дерзнул на свой смелый шаг против Марии Терезии по соображениям выгодного для Пруссии состояния равновесия между Австрией и Францией[284]. Точно также аргумент о необходимости избегать сильных ударов, чтобы не доставить тем союзников врагу, был очень в ходу в XVIII столетии.

Итак, политика, создававшая стратегию XVIII века, сводилась к борьбе династических интересов, разыгрывавшихся на платформе европейского равновесия.

В связи с этим, в таких же умеренных рамках вождения и задач развивалось военное дело и в организационно-тактическом смысле слова. Даже состав армии по существу был недалек от наемного. Даже там, где рекрутский набор проводился на основах общности поземельно-монархических интересов, и там этой форме рекрутчины по фискальным и другим соображениям полагались ограничения. Большая часть солдат получалась из угнетенных элементов, по возможности из иностранцев; не стеснялись пользоваться и военнопленными. Лишь путем особенно суровой дисциплины и долголетнего механического обучения из такого материала можно было создать армию. Чем больше терялось на такую армию времени и денег, тем труднее было заменить образованного и пожизненного солдата, тем драгоценнее становился инструмент, тем больше в задачи тактики проникал принцип осторожности и пощады в его применении. Лишь самое тщательное взвешивание шансов и всех бескровных возможностей оправдывало решение сражаться.

Но упорнее и ощутительнее, чем эти боевые потери, состоянию армии угрожал другой момент: постоянная опасность дезертирства, вытекавшая из состава армии. Считаясь с нею, стратегия и тактика должны были гораздо более себя ограничивать, чем то было даже при наемных армиях, все же всегда состоявших из любителей военного дела или приключений. Только на открытом поле, в строго замкнутых тактических формах, под постоянным надзором и единичным командованием могла армия драться; на точности механизма действий, несокрушимости линии, быстроте движений и эволюций, главным образом, покоилось ее достоинство. Личный моральный элемент имел некоторую ценность, но подчас давал даже свои невыгоды. Для продовольствования такой армии реквизиции не годились, прибегали к системе магазинов. Так как характер армии и преимущественно пограничная форма войны не позволяли каких-либо дополнительных методов, то отношение к магазинам — отрицательное или положительное — для полководца обычной марки являлось почти господствующим стратегическим углом зрения. Это налагало на собственные движения сильнейшие ограничения в смысле пространства, быстроты и направления, а с другой стороны, представляло оперативные перспективы, которые без опасности кровавого кризиса сулили в исходе победу.