Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки - Дмитрий Станиславович Хаустов

точная формулировка. Подобный потенциал его детища не был секретом для Берроуза; уже во введении он объясняется начистоту: «Поскольку „Голый завтрак“ затрагивает проблему здоровья, он неизбежно жесток, непристоен и внушает отвращение. Болезнь зачастую омерзительна, не для слабых желудков»{287}, но вскоре серьезность ему изменяет и он начинает иронизировать: «Вдумчивый читатель наверняка заметил определенные тенденции у автора, фантазии которого можно назвать нездоровыми. Кому-то даже поплохеет»{288}.

Пол Боулз называл Берроуза великим юмористом. Но смешно будет не всем. Работа с телесными деформациями встречалась и в ранних берроузовских текстах, скажем, в «Джанки» – неизменно как бредовый наркотический эффект. Но в «ГЗ» этот эффект разросся до онтологического принципа описываемого здесь мира. Этот бытийный принцип вездесущ, его легко увидеть за бесконечным нагромождением порнографически-садистических сцен, на всем протяжении которого происходит только одно: тело насилуют, бьют, поджигают и разрывают на части – и так раз за разом, до тошноты. Это банальное и поверхностное прочтение, но поводов для него предостаточно.

Масштабная мясорубка дает о себе знать очень быстро – уже в главе «Бенвей». Как только доктор Бенвей дает Ли согласие на переход в «Ислам инкорпорейтед», начинается какая-то дикость. Доктор кричит: «Похоже, электронный мозг спятил, играя с Техником в шестимерные шахматы, и выпустил из ВЦ [Восстановительного Центра. – Прим. авт.] всех объектов. Перейдем на крышу. Необходим Боевой Вертолет. С крыши ВЦ мы обозреваем картину не имеющего себе равных ужаса. ННП [Необратимое Нервное Повреждение, имеются в виду „пациенты“ Бенвея. – Прим. авт.] толпятся перед столиками кафе, с подбородков у них свисают длинные нити слюны, с шумом вспениваются желудки, некоторые при виде женщин извергают семя. Латахи[25] с обезьяньим бесстыдством подражают прохожим. Джанки ограбили аптеки и раскумариваются на каждом углу… Кататоники в парках украшают деревья… Возбужденные шизофреники со сдавленными нечеловеческими воплями несутся по улицам. Группа ЧВЗ – Частично Восстановивших Здоровье – окружила нескольких туристов-гомосексуалистов, скалясь жуткими ехидными ухмылками и демонстрируя под ними нордический череп в двойной экспозиции»{289}.

Начинается вакханалия. Не теряющий бодрости духа посреди всего этого безобразия, автор снова иронизирует над излишне впечатлительным читателем, прерывая сцену и обращаясь к нему напрямую: «Благосклонный читатель, уродливость этого зрелища лишает смысла любое описание. Кто способен быть съежившимся и обоссывающимся трусом и все же злым, как лиловозадый мандрил, чередуя эти скверные состояния, как водевильные скетчи? Кто способен срать на поверженного противника, который, умирая, ест дерьмо и мычит от наслаждения? Кто способен повесить слабого пассивного партнера и хватать ртом его сперму, как злой и порочный пес? Благосклонный читатель, я охотно избавил бы тебя от всего этого, но перо мое своенравно, как Старый Мореход. О Боже, что за зрелище! Неужели язык и перо в силах примириться с подобными постыдными фактами? Озверевший юный хулиган выдавил глаз своему собрату и ебет его в мозг: „Этот мозг уже зачах и высох, точно бабушкина пизда“»{290}. (Тут, кстати, становится ясно, что Владимира Сорокина – при всей его безусловной оригинальности – трудно представить вне влияния Берроуза. Главное – «это всего лишь буквы на бумаге» – у них общее.)

Открытая авторская ирония немного снижает накал описываемых сцен, и все же они продолжают нас задевать и озадачивать. Дальше по тексту весь этот карнавал насилия лишь разрастается и сатанеет, набирая высшие обороты в скандальных главах «Хасанова комната развлечений» и «Ежегодный прием у Эй-Джея» («Бойня! Грязная Бойня! Клянусь Аллахом, отродясь не видел ничего более мерзкого!»{291}). Театр жестокости продолжается до самого конца «романа».

Возникает вопрос: зачем столько насилия, какую художественную задачу оно призвано выполнять? Как обычно, ответ не один.

Первый лежит на поверхности и относится к условно моральной интерпретации «ГЗ», абрис которой сам Берроуз дал в метатексте: «ГЗ» использует язык насилия, чтобы критиковать насилие общества; насилие в «ГЗ» – это своего рода зеркало для насилия того мира, который и породил этот гипернасильственный текст.

Во введении Берроуз пишет: «Определенные эпизоды книги, которые были названы порнографическими, написаны как трактат против Смертной Казни в манере „Скромного Предложения“ Джонатана Свифта. Эти разделы направлены на то, чтобы разоблачить смертную казнь как непристойный, варварский и внушающий отвращение анахронизм, каковым она и является. Завтрак, как всегда, голый. Если цивилизованные страны хотят вернуться к Друидическим Обрядам Повешения в Священной Роще или упиваться кровью вместе с ацтеками и поить их Богов кровью человеческих жертв, пускай же они увидят, что едят и пьют на самом деле. Пускай они увидят, что находится на конце этой длинной газетной ложки»{292}. Барри Майлз подхватывает и развивает этот мотив, выставляя Берроуза эталонным контркультурным обличителем: «ГЗ» у него оказывается реакцией на лицемерие, хамство, наивность и интеллектуальную недоразвитость общества потребления 1950-х годов{293} и, в частности, реакцией на систему наказаний и смертную казнь{294}.

Дерзкий автор как будто бросает жестокому миру в лицо его собственные пороки – и усмехается, когда весь этот мир начинает беситься от созерцания своей подноготной. Однако не стоит переоценивать этот момент. Мы знаем, что Берроуз был вынужден написать введение, опасаясь того, что в итоге и случилось, – то есть введение не помогло. Фрагментов, явно отсылающих к порокам общественного насилия, в «ГЗ» немного (в «Хасановой комнате развлечений», одной из самых жестоких глав в «ГЗ», Магвамп, Отщепенец, существо, похожее на гигантского глиста и сочащееся наркотиком, насилует и потом вешает мальчика{295}; в ряде сцен также вешают или поджигают темнокожих). Насилие в «ГЗ» имеет куда более неочевидный и фантазматический характер, поэтому и морализаторское толкование «романа» уводит нас в сторону. При всем отвращении к расовой сегрегации и смертной казни, Берроуз был писателем, а не моралистом. Его прежде всего интересовал художественный эффект образов, в том числе и образов предельного насилия.

Насилие в «ГЗ» – это неотъемлемая часть лежащей в его основании джанковой и контрологической метафоры. Зависимость и насилие нераздельны: чем больше зависимости, тем больше насилия, – а если зависимость превращается в принцип мира, то нечто аналогичное должно произойти и с насилием. Иными словами, устройство художественного универсума, который описывает Берроуз, таково, что последний может быть описан только через сцены насилия – и никак иначе.

Джанковая зависимость прорабатывается Берроузом в подчеркнуто материальных, телесных терминах: «Каждый третий день Ли обходился без наркотиков, то есть делал абсолютно… э-э… необходимые паузы, дабы подкинуть топлива в огонь, горевший в его желто-розово-бурой студенистой субстанции, но и не подпускал к себе свою затаившуюся поблизости плоть. Поначалу его плоть была просто мягкой, такой мягкой, что его едва ли не навылет ранили пылинки, воздушные потоки и одежные щетки, в то