Том 4. Пьесы 1865-1867 - Александр Островский

Стук в дверь со двора.

Кто-то стукнул!

Голос за сценой: «Евгения!»

Кто-то Евгению кличет. (Прячется за дверь в избу.)

Евгения выходит со свечой из двери, которая направо.

Евгения, потом Миловидов.

Евгения. Никак кто-то стукнул! (Подходит к средней двери.) Кто там?

Миловидов (за сценой). Помещик Миловидов; а ты разве еще ждешь кого-нибудь?

Евгения (отпирая). Ах, сердечный! Кого ж мне ждать, кроме тебя! Что это ты срамить вздумал! Экой обидчик! (Целует его.) А уж я думала, что ты не придешь.

Миловидов. Отчего?

Евгения. Да уж больно ночь темна.

Миловидов. А ведь муж уехал же?

Евгения. Уехал.

Миловидов. Ну, так и я не маленький. Он темноты не боится, так чего ж и мне бояться. Ты, чай, знаешь, для кого темные ночи хороши?

Евгения. А для кого?

Миловидов. Для воров да для любовников. Значит, нам с ним и на руку.

Евгения. Ах ты проказник, проказник! Вот уж ты-то точно что любовник; это надо правду сказать. Кто на тебя ни взглянет, всякий скажет, что любовник. А за что же ты мужа-то моего вором зовешь?

Миловидов. А куда ж он ночью уехал?

Евгения. Да, чай, в казенном лесу дровец порубить.

Миловидов. Ну все ж таки воровать.

Евгения. Да нешто это воровство! Уж это, кого ни возьми из соседей, у всех такое заведение. Однако надо запереть дверь-то!

Миловидов. Погоди, надо людям приказать. (Подходит к наружной двери.)

В это время Евгения всходит на лестницу.

Эй! Гришка! Иван! Вы здесь?

За дверью: «Здесь, сударь!»

Лошадей у кузницы под сарай запереть! А сами настороже, да не дремать, а держать ухо востро. Слышите!

За сценой: «Слушаем, сударь!»

Евгения возвращается и запирает дверь.

Ух, устал! От самой кузницы пешком шел. (Садится на скамью.) Ты зачем наверх ходила?

Евгения. Светелку заперла.

Миловидов. Для чего?

Евгения. Чтобы Анна, коли проснется, сюда не пришла; девичий-то сои, говорят, чуток.

Миловидов. А она в светелке?

Евгения. В светелке. А тебе на что? Тебе-то на что, завистные твои глаза? Уж я тебя давеча и то было к ней приревновала, да вспомнила, что сама ж тебя учила приласкать ее, уж после и смешно стало.

Миловидов. Что ты ни толкуй, а мне ее жаль.

Евгения. Ну да как не жалеть! Эка невидаль!

Миловидов. Немало я их на своем веку обманывал — и ничего; а перед этой как-то совестно.

Евгения. Очень нужно совеститься! Велика она птица! Уж мне потом на нее-то очень смешно. Ходит и ног под собой не слышит, точно как княгиня какая, уж никак себя ниже не считает. А я-то про себя думаю: дура, мол, ты, дура! Так-то вас и обманывают. Приласкай вас, вы и раскиснете, рады всему поверить. А когда ж это бывает, чтобы мужчина бросил да опять к той же пришел? Мало, что ль, для них других-то дур на свете, вот хоть таких, как я, сирота бедная. (Смеется.)

Миловидов. Рассказывай! Одурачишь тебя, как же! Ты захочешь, так нас всех проведешь.

Евгения. Да уж за таким мужем живя, да в таком омуте, поневоле поумнеешь. Ну, других-то, положим так, что я провела, а тебя-то я чем же? Я тебя вот как, вот как люблю, что уж и не знаю, как описать.

Миловидов. А любопытно узнать, что у женщин на уме. Как бы до этого добраться?

Евгения. Что на уме? Да то же, что у вас.

Миловидов. Ну, нет, у них как-то по-другому. Вот, например, за что ты меня полюбила?

Евгения. Как за что? Первое дело: ты барин, а не мужик, красавец писаный! Кто ж тебя не полюбит! Ведь я не столб каменный! Второе дело: так-то жить, в спокойной-то жизни, скучно; а тут и мужа-то боишься, и увертки-то разные придумываешь, и дружку-то рада, как увидишь; все-таки кровь-то волнуется, все у тебя в голове каждый час забота есть… То-то и жизнь по-моему. А по-твоему как?

Миловидов. Да и по-моему так же. Оттого-то я и не женюсь.

Евгения. И не женись. Что тебе за неволя хомут-то на шею надевать! Да что ж это ты, голубчик, здесь сидишь! Пойдем в комнату, я тебе и винца и закусочку приготовила.

Миловидов (встает). Пойдем! Только как же? Ведь в окна огонь видно будет.

Евгения. Так что ж за беда? У нас постоялый двор, всю ночь не гасим; вот и в сенях во всю ночь фонарь горит. Вдруг приедет кто, скоро ль огонь-то вздуешь, а тут уж готово.

Миловидов. А ну как муж воротится?

Евгения. Он ближе свету не будет.

Миловидов. А ну вдруг?

Евгения. Услышу, как постучит. Я тебя тогда в чулан спрячу, а как заснет муж, да и Жук уляжется, тогда провожу за ворота.

Миловидов. Молодец ты, баба! Вот это мне на руку; этаких я люблю.

Евгения. То ли бы еще было! Вот только одна помеха, как бельмо у меня на глазу, — эта Анна. Как бы нам ее с рук сбыть. Замуж бы отдали, да и слышать не хочет. Ты когда к нам приедешь, так не очень с ней строго, а то она догадается. А ты все ее поманивай, все поманивай — она на это глупа, не разберет, шутишь ты аль нет. Ну пойдем же, мой сокол ясный! Сколько теперь часов-то?

Миловидов (смотрит на часы). Одиннадцатый в исходе.

Евгения. О, еще до свету-то как далеко!

Уходят в комнату. Аннушка выходит.

Аннушка (одна). Вот я до чего дожила! Что я слышала! Как я жива стою! Дурой меня называли, смеялись надо мной! А какая ж я дура? Чем я дура? Разве тем только и дура, что верю человеку, когда он на небо глядит да божится, да верю тому, кто меня целует, что он меня любит. Виновата ли ж я, что у нас на каждом шагу Иуду встретишь, который тебя целует, а сам тут же продает ни за грош. За что ж смеяться-то! Любил, ну перестал любить; за что ж ты смеешься-то? Я не навязывалась. Ты сам меня давеча позвал. Вот это обида! Обида кровная! Я говорю: смеяться будешь! «Нет», говорит. Вот это обида! Ох! Не снесет сердце! Вся душа-то у меня чернеет, как черная ночь. Самоё себя мне страшно! Зажгу… Зажгу дом. Пусть сгорят оба, и я с ними… (Берет со стола фонарь.) Пойду… сейчас пойду… Пусть же они знают… Батюшки, ноги нейдут, точно не пускает кто… Не моя, так чья-нибудь молитва бережет меня от греха смертного… Вот и жаль! Зачем мне его жаль стало? Что за глупое сердце девичье! Разве он не злодей мой? А ее убила бы, змею лютую! Братец, убей ее! убей ее! А он пусть живет… Что я такое, чтоб из-за меня ему умирать! Что мы такое! А он барин… Вот он любил меня, теперь другую любит! Кто ж ему запретит… А я мучаюсь да мешаю ему. Вот что! Зачем мешаю ему?.. Зачем на свете живу, себя мучаю?.. Она нам помеха, говорят! Помеха я им! Ну что ж!.. Где это у братца было… Видишь ты, я помеха, помеха! Боже мой! Я не живая, у меня сердца нет, я не чувствую; я помеха только. Ну что ж! Ну пусть живут без помехи! Где это у братца было спрятано… Там в шкапу, кажется. (Кивает головой в ту сторону, куда ушли Миловидов и Евгения.) Ну, прощайте! Живите без помехи!.. А страшно! Страшно самой-то на себя… Ведь вот думаешь, что легко; а как придется, так страшно! Что есть на белом свете — со всем расставаться! Все жить… а я одна… Для всех-то завтра солнце взойдет, свежий ветерок подует, загорятся кресты на церквах, заскрипят ворота по деревням, погонят стадо… а мне темно, темно, темно будет.

Уходит в избу. Над дверью поднимается рама. Жук снаружи просовывает руку, вынимает болт, отворяет дверь и входит.

Жук, потом Бессудный.

Жук. Ступай, хозяин.

Бессудный (входя с завязанной головой). Тише ты! Может, спят, так и ладно: мы тут постелемся.

Раздеваются.

Жук. Ну, хозяин, кабы не савраска, плохо наше дело; только он и выручил.

Бессудный. Я этому дураку-то поверил. Едут, говорит, пьяные, безо всякой опаски. Вот поди ж ты, грех какой! (Поправляет повязку на лбу.)

Жук. Больно зашиб?

Бессудный. Больно.

Жук. Чем это тебя он огрел?

Бессудный. Кто ж его знает! Ведь ты помнишь? Едут они шагом, ямщик дремлет, и мы за ними шагом; слез я тихо, подошел к тарантасу, слышу, храпят; стал я веревки отвязывать осторожно, что сам себя не слышу, как он меня ошарашит! Да как крикнет: «Стой, ямщик! не слышишь, грабят!» Да как выскочут трое. Не впрыгни я в телегу да не повороти ты живо, только б мне и на свете жить. Всю дорогу у меня искры из глаз сыпались. Ты лошадь-то куда дел?