Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Егошина

Сексуальная агрессия становится выражением общего стремления Иудушки — подавить, поставить на место, подчинить всех вокруг. И то, что «объект» вызывает какие-то непривычные чувства, только усиливает ярость:

«Ах, ты сука, шлюха, — надо поставить ее на место — положить».

Любовному акту возвращается его изначальная «борцовская» символика: положить противника на обе лопатки. Артист о потенции борьбы своего героя:

«У него есть интенсивное умение выполнять свою задачу.

Силен».

Любовные отношения строятся по привычной схеме, по которой обычно складываются его отношения с людьми, — обида от окружающих, за которую надо мстить. Его не понимают, неверно оценивают, высмеивают, издеваются. Все общение с племянницей, ее стремление уехать, вырваться, хотя бы в ближайший город, их вязкие диалоги по этому поводу:

«— В город, что ли, мне надобно ехать, хлопотать, — спрашивает Аннинька.

— И в город поедем и похлопочем, — отвечает Иудушка».

Но под мирным разговором вулканическое кипение страстей, вот-вот выплеснется наружу:

«Недооценка дяди!

Урок, выволочка, обида продолжается. Это именно тот момент, в который он необыкновенно силён.

Очень важно, что все его обижают.

Когда ему надобно — все виноваты.

Все плохи — я хороший… И меня же еще и обижают».

Артист выделял как главную черту Иудушки — постоянное ощущение, что ты выше всех, а тебя не понимают, унижают, мучают люди, которые тебя недостойны. Логика Иудушки, по Смоктуновскому, проста:

«Мне никогда ничего во всю жизнь не дали, так почему же я должен?»

Обделенность с самого раннего детства (еще одна параллель с Ричардом) рождает характер фантастический, изломанный, патологический в его стремлении постоянно доказывать свою полноценность, унижая окружающих, ставя их в зависимость от себя:

«Механизм логики. Все это зависит ведь от меня — от хозяина здешних мест».

И каждое сравнение только подтверждает собственное превосходство:

«Ну, вот, давай посмотрим, кто же из нас сукин сын??? А???»

И еще раз возвращался к оружию, которым Иудушка сражается с окружающими людьми, — словам. И не только к самим словам. Но и самой манере говорения:

«Его ритмы — пытка для всех».

К сцене, где Иудушка делает решительный ход, объявляя свою похоть волею Бога («И Боженька мне сказал: возьми Анниньку за полненькую тальицу и прижми ее к своему сердцу»), пометка артиста:

«Боже мой, Боже мой, какая безнравственность».

И далее комментарий к отказу Анниньки, идущий словно уже не от лица героя, но от самого артиста:

«Вырвалась, ну, и давай».

И далее важный у Смоктуновского отсыл к стилистике автора, оценка своего героя как персонажа, встроенного в определенную эстетическую систему координат:

«Жестокость, жестокость, еще раз жестокость.

Щедрин жесток, значит, это не наше изобретение. Она (жестокость) была уже тогда.

Достоевский — это сгустки, но сгустки высот духа и духовности.

Щедрин — это компания, лишенная каких-либо духовных качеств и связи!».

Любопытно, что в редкие моменты отступлений несколько раз возникает «Достоевский» как антипод Салтыкова-Щедрина, возникает Мышкин, видимо, сопоставляемый с Иудушкой. Две крупнейшие роли, два наиболее значительных актерских образа, созданных Иннокентием Смоктуновским, оказываются странно связаны между собой. Почти не расписанная роль Мышкина, в которой актер еще только нащупывал свой способ работы, и устрашающе подробная, виртуозно разложенная партитура роли Иудушки. Фигура Князя-Христа и фигура «русского Иуды». Образ, где чернота едва угадывалась за пластами почти нечеловеческой доброты и понимания, — и создание, где огонек живой души почти неразличим за шлаком небокоптительской жизни. И эти, казалось бы, полярные фигуры оказываются странно сближенными в алхимической лаборатории артиста. Постоянно присутствующий в подсознании Мышкин дает точку отсчета, но и бросает свой отблеск на Порфирия Головлева, давая ему дополнительное измерение. Принцип актера в этой работе:

«Все его привычки поведения, которые вызвали прозвище Иудушки, кровопийцы и т. д., — нужно объяснить жизнью человека Такой человек!

Ни на мгновение не может усомниться в негативности хотя бы одного какого-нибудь своего поступка. В результате: апостол безнравственности.

Знает… ненависть и постель (похоть).

Не знает сомнений, рефлексии, двусмыслия.

Ну, вот теперь-то можно и добить, доуничтожить.

1. - относительность всего ко всему и между собой.

2. — причина — Бог и мы его проводники.

3. Бог наталкивает на то, что не все так просто и легко».

Но этот Апостол безнравственности живет с чувством, что его подстерегает

«Постоянная опасность».

И думает поэтому

«Не как защититься, а как напасть».

Поэтому каждое событие, грозящее изменениями его налаженному быту, воспринимает как нападение и угрозу. Сообщение о рождении его сына от Евпраксии — Владимира комментируется артистом так:

«Ребенка придумали, а теперь еще используют его, сволочи».

В потоке всполохов самых разных мыслей ни одной, вырывающейся из замкнутого крута: ребенок — попытка поймать меня в капкан. Ни одного проблеска отцовской гордости, отцовского чувства, знакомого и зверю. Только боязнь за себя, за свой образ мира, за привычную рутину заведенного порядка, который младенец нарушает самым бесцеремонным образом:

«Дети — это ловушка.

Я знаю — они решили использовать случай…

Не нужно отбояриваться.

Она — Улита — виновата. Требовать от нее ответа. Признайся, это заговор.

Светло и уверенно смотрю на Улиту».

И рядом дает комментарий уже не с точки зрения Иудушки, а со стороны:

«Рождение Володьки нарушает ход всей его жизни. Ход связей. Он рвется в абсолютную свободу, не заметив, как вырвался в пустоту.

Жлоб с отмороженными глазами. Только я, только мне, и только».

Вообще, в работе над этой ролью постоянный прием Смоктуновского — оценка людей и событий с разных точек зрения: «изнутри» персонажа и со стороны. Причем дальность дистанции «со стороны» также бесконечно варьируется. Любопытно, что и для Додина ключом к работе над «Головлевыми» стала возможность «смены точки зрения»: «…на репетициях «Господ Головлевых» было очень трудно с первым актом, мучительно трудно. Я начал бродить по залу, сел где-то на последнем ряду, сбоку, то есть сменил точку зрения… Я ушел с этого проклятого режиссерского места, где всегда одна точка зрения, буквально одна точка зрения, физически, но она и психологически часто одна…». Первый раз в выяснениях по поводу новорожденного сына Иудушка борется с кем-то, кто сражаться заведомо не может, борется скорее со знаком (младенец на сцене не появляется), чем с реальным существом. И сам не замечая, что, обрывая одну за одной все человеческие привязанности, он теряет связь с жизнью вокруг: как если представить себе сумасшедшую марионетку, обрывающую одну за одной нити с рук, ног, головы, а потом бесформенной кучей оседающую на сцене, лишенную поддержки:

«Когда умирает дух — рождается хитрость.

Рождение Володьки выбило из привычного русла жизни, и выбило основательно».

Смоктуновский вводит еще один мотив недовольства рождением сына: тут Аннинька и какие-то новые возможности, а какие-то вредоносные силы подстроили этого ребенка:

«Они все умеют испортить, даже теперь, когда…

Ради чего меня стоило бы прерывать…».

Привыкший к каверзам окружающих Иудушка готов и эту встретить достойно и во всеоружии:

«Вот вы сейчас все ждете от меня пошлости — ан, нет, не будет ее.

Улита, поп — они ловят, они торжествуют, а повода к этому нет.

Нужно доказывать их неправоту, а не свою правоту.

Он всегда прав, потому что очень хорошо видит всегда в чем неправы все вокруг».

И Смоктуновский рядом с задачей Иудушки (нужно доказывать их неправоту, а не свою правоту) выписывает актерскую задачу себе:

«Не прятаться от партнера».

Когда Улита пытается показать ему сына, комментарий к реплике «Боюсь я их… не люблю…ступай!» — «Дать дозреть гадливости».

Крошечное живое родное существо вызывает брезгливое отторжение, физиологическую неприязнь:

«Провокация».

И непосредственные виновники этой провокации — Улита и поп:

«Их мелкость, их вредоносность, полное непонимание ими бытия.

Почему такой шум, что он родился, — этим шумом они что-то хотят доказать».

Пришедший батюшка заходит к отцу новорожденного с поздравлением: «Поздравляю сына своего духовного с новорожденным Владимиром», и Смоктуновский выписывает взрыв чувств и эмоций, которые рождает в его герое это поздравление:

«Вот вы, батюшка, сейчас вошли и сказали огромную бестактность: поздравить меня с моим (???) сыном, а он мой??? а что ты радуешься?»