Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Егошина

«Крупная сволочь «Рокфеллер»».

Видимо, как «Рокфеллер» среди банкиров высится Иудушка среди «обыкновенных сволочей», сволочь особо крупная, уникальная, единственная:

«Самовозбуждающийся, наивный, добрый, совсем ничего вроде вокруг не замечающий скат».

Тут же подсказка себе — запись возможного прототипа:

«Козинцев — его манера слушать и попытаться действовать, наконец».

У Смоктуновского остались неприязненные чувства к этому режиссеру после «Гамлета». Он отказался играть у Козинцева короля Лира. Но в данной пометке речь все-таки, видимо, идет о каких-то внешних деталях в манере поведения Козинцева.

Остальные пометки к этой сцене четко привязаны к конкретным репликам:

«Да, ты думаешь, что я уйду, ну, ну.

Ты же говори про меня».

На обвинение брата: «Мать по миру пустил» — комментарий:

«Ну, хорошо, как же я ее пустил??.

Как обидно, что брат не понимает, что я не с ним борюсь, а пришел к нему,

чтобы предотвратить тотальность матери».

В продолжение монолога Павла: «Из дома выгнал» — комментарий:

«Вот те ну! Я на коленях стоял — просил не уезжать. Я ей говорю: что бы вам в вашем возрасте легче было моим хозяйством управлять — давайте формы отчетности наведем. А она — ф-ф-ф-рр. На дыбы — и к тебе. Норовистая у нас мать, сам знаешь».

И тут Смоктуновский уже от себя, артиста, помечает:

«Как ни странно, не ханжит, говорит правду».

Сам уверен, что так оно и было. В этом смысле Иудушка убежден: что говоришь, то и есть, о чем молчишь, того и нет. Слова брата поэтому и задевают не правдой, стоящей за ними, а потому; что слова, нечто сформулированное.

Растет между братьями накал страстей:

«Напряжение».

И умирающему не удается отогнать кровопийцу от себя. Но и Иудушке тяжело дается спокойствие:

«Каждый «руг» в его адрес — заводит его: побледнеет, губы затрясутся.

Задевает все, что происходит. Но ничего не показывает. Цель превыше этого, и потому становится добрее».

На реплике «Вот я Богу помолюсь» пометка:

«Тайм аут».

Отвернувшись от брата, Иудушка молится, и Смоктуновский помечает фразу, которую можно считать квинтэссенцией характера:

«Молитва звучит с ненавистью».

И после молитвы, утвердившись в себе:

«Я вот сейчас тебя убивать буду.

Ты к смерти готов?»

И дальше начинается длинная сцена сознательного «умерщвления брата». Почти

«Ритуал. Вот все, что происходит так по всему: кто Богу противится — их хоронят.

Я подчеркиваю, что вижусь с ним в последний раз — все время вгоняет в склеп.

Я сегодня есть вкусненько буду».

С подтекстом: у тебя за столом, на хозяйском месте, потому что тебя скоро не будет, скорее всего, прямо сегодня.

Убивает несколькими точными вопросами, как ударами ножа:

«Когда ты в последний раз утешение принимал?»

Читай: а ведь ты вот-вот Богу душу отдашь. Совсем плох. И добивающий вопрос: «А завещание сделал? О передаче капитала?»

И узнав, что не сделал, не может скрыть ликования:

«Я уже люблю тебя».

Мог бы повторить слова пушкинского Самозванца: «Все за меня, и люди, и судьба». Смоктуновский нашел другой образ:

«Победа, 9-е мая».

Самый дорогой, выстраданный, кровью давшийся день. Режиссеры, работавшие с ним, отмечают, что в минуты откровенных воспоминаний, в момент сильных эмоциональных всплесков Смоктуновский всегда вспоминал войну. И тут 9-е мая, и обозначение высшей радости, самого дорогого праздника, но и обозначение: воинской победы, выигранной войны.

На поминках по брату Иудушка благодушен, расслаблен, величав:

«Когда вел борьбу с братом, тогда было не до пиров, а теперь можно и отдохнуть — досуг».

Но и в состоянии расслабленности начеку, фраза матери: «Ты туг хозяин — ты и садись» — сразу заставляет насторожиться: что в подтексте?

«Оказывается, что я хозяин — совсем не хозяин, она, оказывается, уезжает и объявляет мне продолжение войны.

Поиграем в то, что я не хозяин».

У Салтыкова-Щедрина подробно расписан ритуал игры; оставленное пустое хозяйское место, «как будто брат здесь невидимо с нами сотрапезует…». Смоктуновский определяет общий тон Иудушки в этой сцене

«Все поминки — огромная несправедливость по отношению ко мне».

И мать, и племянницы, и все присутствующие делают вид, что не понимают, что происходит, не отдают мне должного, не желают покориться и принять нового хозяина. Хотя бы вести себя в его присутствии прилично. Во время душеспасительного разговора о бессмертии души мать заявляет: «Мои сундуки перетаскивают, в Погорелку уезжаю, к сиротам. Будешь, что ли, осматривать?» Смоктуновский выписывает на полях внутренний монолог Иудушки в ответ на этот вопрос:

«По сути, она должна была бы мне сейчас кланяться, а она гляди-ка — нашла

маленькое, но свое княжество.

Ах, маменька, это что же — войну объявили, ну-ну».

На обвинение матери «Улитка давно за мной по твоему приказу следит» пометка:

«Клевета. Энергия неправоты».

Встык стоят два отрицающих друг друга описания реакции: «клевета». Но возражаешь на это тем энергичнее, чем больше сознаешь справедливость обвинения. В описаниях состояния Иудушки у Смоктуновского часто встречается сдваивание несовместимых противоречащих одно другому состояний, что делает любую его реакцию противоречивой, неокончательной, непредсказуемой.

Уже победил, но оказывается не окончательно:

«Победа — обнаружение нового этапа и скрытых сил у нее».

Удар для героя тяжкий, трудно переносимый. По Салтыкову-Щедрину «даже Иудушка не нашелся и побледнел». Артист помечает, что Иудушка умеет держать удар, не подавая вида:

«Каждый раз в разговоре с неприятным человеком что-то затаивает: ну, ладно».

Недолгая растерянность от энергичного нападения матери сменяется боевой собранностью: в конце концов я остаюсь здесь хозяином. Иудушка Смоктуновского быстро оправляется, и его фразе «А не то пожили бы, маменька, в Дубровине» дан комментарий:

«Новый раунд завоеван».

Остается одна мелочь — на чьем тарантасе она собирается уезжать: не на моем ли?

«Да, Бог с Вами, поезжайте в своем тарантасе, а ведь только…».

«Ну, так тарантас-то, как же? Вы сами доставите или прислать за ним прикажете?»

И на крик матери: «Мой тарантас!» — Смоктуновский помечает мысли Иудушки:

«Неужто, сука, документы подделала?!»

При этом собственно реплика: «Я ведь не в претензии…» — помечена: «Очень искренно».

Стыковка внутренней речи и произносимых «искренно» фраз создает парадоксальное противоречивое единство.

И комментарий артиста к финалу сцены. На фразу: «Мы к вам, вы к нам, по-родственному…» — пометка: «Дивное российское существо». И дальше: «Ну, вот Иуда и проглянет».

В следующей сцене Смоктуновский выписывает общие принципы работы в спектакле «Господа Головлевы». На полях выписана, видимо, режиссерская рекомендация:

«Репетируй вне жанра».

И рядом выписанные в рамку принципы:

«Салтыков-Щедрин — разница между тем, как его играют, и тем, как его можно и нужно жить.

— Если и есть, чем можно удивить, то как эту остроту сделать жизнью.

Способ жизни: выявление процесса борьбы-ненависти друг к другу.

Мой (Иудушкин) театр (и он любит играть), и если его заведут, то он раздевает дерзнувшего легко, полно, глубоко, абсолютно».

Итак, фантасмагорию Салтыкова-Щедрина актерам предлагалось не «сыграть», а прожить. «Сделать жизнью» стилистическое ехидство, жанровую остроту одного из самых трудно поддающихся переводу русских авторов. Гротеск характеров рождался в сгущении бытовой и психологической достоверности. Додин не боялся смешения жанров, предлагал актерам репетировать, о жанре не задумываясь, не опасался физиологического натурализма на сцене, образующего взрывчатую смесь с общим символическим решением спектакля. Не случайно самой гармоничной сценой спектакля была сцена семейного чаепития: Иудушка с матерью и Евпраксеюшкой сидят с картами за самоваром и ведут нескончаемый разговор обо всем и ни о чем:

«Вот давно бы так пo-Божьи, душевно».

Иннокентий Смоктуновский и Анастасия Георгиевская (маменька) превращали сцену в своеобразный дивертисмент виртуозов слова. Бисерная, рассыпчатая, вкусная речь, в которой наслаждаются больше звуками, чем смыслом. Актеры играли один конкретный вечер, но в нем угадывались сотни похожих вечеров и сотни похожих разговоров, превращающих семейный ужин в ритуал. И чем отвлеченнее темы, чем дальше уходят собеседники от любой конкретики, тем большее удовольствие отражается на их лицах. Медоточивым, бархатным голосом Иудушка рисует картинки, что было бы, если бы не были одни столь добродетельны и любимы Богом: «Сидели бы, я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких сбирали, Евпраксеюшка бы кросна ткала…».