Корсар. Наваждение - Петр Катериничев

– Совсем вас не уважают, профессор. Или – не ценят. Неучи. – Корсар слегка дернул рукой; на шее Ивана Ильича мгновенно набухла кровью полоска.

– Всем убраться! Закрыть двери! – визгливо выкрикнул «профессор».

– Ну вот. А то – «москаль нэ боится смерти».

– Я этого не говорил, – глухо произнес Савельев.

– Вы слишком часто употребляли слово – с некоторым пренебрежительным самодовольством по отношению к такой серьезной даме. Вот я и хочу узнать – почему?

– Так все-таки – правду?

– Уж правда это будет или, как все в этом мире, иллюзия ее… Почему заменили мою книгу? Почему убили всех, кто причастен к ее изданию? Кто конкретно руководит проектом и – что это за проект?

– Ну и – скажу это я тебе, и – что? Как ты, мертвый, используешь эти знания – ведь живым тебя тогда никто не оставит – никто!

– Дурак ты, Савельев. Хоть и профессор изящных искусств. Ты у меня на лезвии сейчас, как та бабочка на иголке, – и туда же, о жизни и смерти рассуждаешь, о материях! – Дмитрий жестко, с нажимом, резанул по горлу – но не по артерии, по кадыку, чтобы не повредить… Кровь длинной струйкой потекла за ворот. – Ну как? Пришло понимание – или мне закончить?

– Хорошо, – прохрипел «профессор». – Хочешь правды? Слушай…

Внезапно раздался странный треск – Корсар отпрянул, весь обрызганный кровью и осколками кости из выходного отверстия пули – на затылке… Разом потяжелевшее тело Ивана Ильича потянуло к земле, Корсар выронил его и – повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, упал рядом. А в голове болталась пусть и неуместная, но абсолютно правильная фраза: «Лучшая защита от пуль – это труп убитого товарища». А если труп при жизни – товарищем не был?

Тем лучше. Нет моральных терзаний впоследствии. Впрочем, их нет и при «первом» варианте. Потому что… «На войне – как на войне». «À la guerre comme à la guerre», как говорят французы. Американцы и их словарь дают такой эквивалент сего выражения: «Business is business», то есть в торговле сантименты излишни и «дело есть дело». Резонно. Остается добавить любимое и ставшее ходовым уже повсеместно – в бизнесе, политике, спорте, работе, учебе – «ничего личного», и мы получим точную «социальную картинку», как и положено в наш век, толерантного и терпимого человеческого сообщества, что, как… опытная проститутка, давно отвыкло «суетиться под клиентом».

Мысли эти пронеслись в голове Корсара в доли секунды, не вызвав в нем ни горечи, ни сожалений – ничего. Время, как бывает всегда в бою или в «кратковременной огневой схватке», как принято называть сие у профессионалов, словно замедлилось: стало тягучим и длинным… Несколько хлопков раздались почти абсолютно синхронно – и «роверы» «присели» на спущенных протекторах, а в стеклах зазмеились трещины. Уж был этот огонь по автомобилям предупредительным или «на поражение» – Корсар продумать не успел – но успел увидеть росчерк зажигательной пули на одном из крыльев «ровера», потом инстинктивно прильнул к земле, услышал нарастающий гул пламени и – взрыв. Следом – другой, рядом. На мгновение площадка осветилась оранжевым неверным всполохом. И – снова погрузилась во тьму, почти абсолютную после взрыва.

Мотоциклист теми же выверенными движениями бесшумно собрал винтовку, сложил слуховую трубу, спрятал все в кофры, оседлал мотоцикл, оттолкнулся и бесшумно, на нейтралке, покатился вниз по пешеходной дорожке, и через минуту его уже невозможно было отделить от окружающей тьмы.

Корсар привстал, оглядел искореженные, догорающие останки могучих автомобилей, посмотрел на труп Ивана Ильича, быстро провел вдоль руками, выудил бумажник, раздвинул губы в невеселой улыбке:

– Вот так, значит, «сходил за хлебушком»…

Вдали уже мелькали проблесковые маячки патрульных машин; дожидаться городовых Корсар не стал: ведь если поймают, то привлекут быстро и сразу: как сексуального маньяка и убийцу. И пусть жить ему осталось – Дима бросил взгляд на циферблат – десять с четвертью часов, провести их в общей камере по такому скверному, пусть и абсурдному обвинению – не-е-е-ет, есть и места получше, и компании.

В ярости Корсар прорычал что-то бессвязное, с маху ударил кулаком по мягкой земле, поддернул планшетку, вставил туда выпавшие листки, среди которых – зачем-то подобранная им после той его истерики на кухне у Ольги ее фотография… Да. Нужно к ней. Все остальное – не важно.

Через десять минут Корсар уже мчался с предосудительной, но вполне привычной в ночной Москве скоростью – слегка за сотку – в самом центре города. Оглядел в зеркальце свое лицо, рубашку… Бывало и хуже, но… Притормозил у кабачка средней руки и, сунув бодигарду купюру, быстро прошел в туалет, выбросил старые шмотки, вымылся до пояса, даже голову – с шампунем, и вышел в ночь, элегантный, как статуя Давида на площади во Флоренции. Или – в Тоскане? Не, не в Тоскане точно: тоскливо было бы там стоять голому мужику. Пусть и мраморному.

Следующий визит был в бутик: баснословно дорогой, тот был открыт и ночью, наверное, специально для таких вот придурков. А Корсар был теперь богат: к сожалению, в бумажнике «профессора изящных искусств» не оказалось ни единой бумажки, позволяющей хоть как-то идентифицировать личность покойного: даже прав и тех не было. Зато денежных знаков – рублей и евро – было в избытке: причем, за парой исключений, только пятитысячными русскими и пятисотенными европейскими купюрами. Ну как тут не загулять?

Корсар приобрел в бутике дорогой летний костюм, мокасины, шляпу. И – что-то нужно еще? Часы? Телефон? Свой второй он обронил где-то «на стрелке», ну и пес с ним: зарегистрирован на какого-то Джамшута, даром что проплачен на безлимит. Ну и ладно. Часы? Нет! «Счастливые часов не наблюдают!» И крайнее, вернее даже последнее отпущенное ему время Дима собирался прожить весело и беззаботно. Если так бывает. Но «брегет» купил. Для пущей авантажности. Гулять так гулять!

Так что же он забыл – теплой ночью? Плавки? Презервативы? Очки! Точно: темные очки. Хотя ночью и все кошки серы, но что будет утром? Он не хотел, чтобы «изображение» сущего мира плавилось перед ним, как пленка в испорченном проекционном аппарате тридцатилетней давности, делая белый свет – неузнаваемым, черно-желтым, жженым, чужим. Примерил. Сокол!

Теперь – что? Пора и к даме. Ибо – вопросы накопились. И первый из них был прост как веник и прямолинеен как швабра: «Девушка, вы – кто?»

«Хочешь правды – слушай», – вспомнился предсмертный хрип «профессора» и следом за этим почему-то мелодия: «Хочешь, я пойду с тобой рядом и с ума сведу тебя взглядом… Хочешь, тебе я спою – слушай, если тронул я твою душу…»

Слова песни Корсар переврал, да и шла она из тех глубин памяти, что и памятью трудно назвать – ничего он не помнил о том времени, только чувствовал… Может быть, вот только эту мелодию и еще – несколько… «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая, что в целом мире нет ее милей и краше…» А как по-итальянски? «Dicitencello a ‘sta cumpagna vosta ch’aggio perduto ‘o suonno e ‘a fantasia…»[26]