Не по торной дороге - Анатолий Александрович Брянчанинов

а утешительного, кажется, немного!» — радостно прибавил он, заметив, что на лице Осокиной появились морщинки и оно то бледнело, то краснело. «Этакая красавица! — плотоядно оглядывал он ее, любуясь с видом знатока ее возбужденною красотою, той жизнью, полною огня, которая проглядывала в каждой черте ее лица, в каждом движении. — Если б только она полюбила меня!»

— Pardon[184], Леонид Николаевич, — пряча письмо в карман и употребляя всевозможные усилия, чтобы сдержаться, проговорила Софи, — дядя моего мужа скончался, и это несколько взволновало меня.

Она села на кушетку и, вынув платок, несколько раз обмахнула им свое горевшее лицо.

— Следовательно, уже не долго вам томиться одиночеством? — после небольшой паузы заметил франт.

Глаза Софи гневно сверкнули из-под внезапно сдвинувшихся бровей.

— Несколько дней, — довольно спокойно ответила она, но нервное раздражение слышалось в ее голосе.

— Как же успеет ваш муж, в такой короткий срок, привести в порядок дела, свести счеты? Ведь состояние далеко не маленькое, и хлопот должно быть много.

Злоба кипела в душе молодой женщины; почти задыхаясь, она сказала Огневу:

— Brisons cela…[185] дел моего мужа я не знаю, да и a vrai dire[186] не особенно ими интересуюсь.

Леонид Николаевич наклонился и, взяв со стола альбом, принялся его рассматривать.

Прошло несколько секунд.

— Софья Павловна, — обратился к ней Огнев и, тихо взяв ее руку, страстно взглянул ей в глаза, — вы несчастливы?

Софи несколько смутилась и сделала движение, чтобы высвободить руку.

— Ну за что, за что? — удерживая ее, нежно нашептывал франт. — Ведь я люблю вас!.. Вы — первая женщина, заставившая биться мое сердце!

— После целого ряда других! — усмехнулась Осокина.

— То были развлечения, des passades…[187]

— А Бирюкова?

— Un ecart… par depit…[188] Я удалился от вас с разбитыми надеждами, со слезами в горле, но любить вас не переставал ни минуты! Сознайтесь: вы были крайне ко мне жестоки!

Он придвинулся к ней и робко, с нерешительностью страстного возбуждения, хотел обнять Софи за талию; но та быстро встала и, вся пылающая, дрожа от волнения, перешла на другой конец комнаты.

— Je ne veux pas que vous m'aimiez de la sartē![189]

Огнев тоже поднялся, отыскал шляпу и, раскланиваясь, холодно произнес:

— Adieu, madame.[190]

— Это что значит?

— Делать мне здесь больше нечего… вы поиграли со мной, как кошка с мышью — ну и довольно… долее быть вашею игрушкою я не хочу.

— Какой игрушкой?

— Вам, может быть, весело мучить человека, который и без того исстрадался? Или вы думаете легко было мне перенести предпочтение, оказанное вами вашему теперешнему мужу, видеть ласки, которые вы ему расточали, быть свидетелем вашего счастия?.. Нет, Софья Павловна, не дай Бог кому-либо пережить все это!

Леонид Николаевич снова раскланялся; Софи стояла в раздумье, и нервный трепет пробегал по ее телу.

— Madame, j'ai l'honneur de vous saluer![191] — повторил франт.

— Vous me blessez, monsieur[192], — прерывающимся голосом остановила она его, — я не хочу, чтобы вы третировали меня как… как всякую из ваших многочисленных побед!

— Я люблю вас, Софья Павловна, — схватил Огнев обе руки Осокиной и крепко сжал их, — а не ухаживаю за вами — поймите это! Я — весь ваш!.. Все блаженство мое в том, чтобы вы позволили мне жить для вас, для вашего счастия!

Он страстно глядел ей в глаза и наслаждался ее волнением, ее замешательством; но оно было непродолжительно: Софи вскоре овладела собой и, высвободив свои руки, довольно спокойно возразила Леониду Николаевичу:

— И я расположена к вам… как к другу…

— Adieu, madame, — холодно проговорил он. Осокина пристально взглянула на него.

— Bonjour, monsieur,[193] — ответила она и отвернулась к окну. Огнев уехал.

В письме своем Орест уведомлял жену о смерти дяди и о том, что все оставшееся после него состояние он предоставил сестре, Надежде Александровне Бирюковой.

V

Молва о необычайном поступке Ореста, с быстротою молнии, облетела весь город и произвела совершенный кавардак в умах донельзя изумленных р-цев. «Это дурак какой-то!»… «Un maniaque!»[194]… «Взбалмошный человек!» — повторялось на разные лады, во всевозможных кружках и центрах, вызывая самые разнообразные суждения и предположения. Всем хотелось доискаться настоящей причины такого невероятного события, объяснить чем-нибудь его неестественность. Как ни прост был принцип, руководивший Орестом в его отказе от наследства, но именно вследствие своей простоты он не укладывался в р-ские головы. Общество, из среды которого вышла Софи, которое ее воспитало и с которой оно было вполне солидарно, не могло не смотреть на действие Осокина так же, как и супруга последнего. По его понятиям, молодой человек сделал капитальную глупость; затем начались догадки, каким путем дошел он до совершения этой глупости: то говорилось, что он начитался разной новейшей ерунды, вредно повлиявшей на его слабые мозги, то, будто бы он страсть как пил по ночам и, допившись до белой горячки, впал в особого рода меланхолию. Местные старушки, крестясь, передавали друг другу об его атеизме и неуважении к крестному отцу и вообще к старшим, а сановитые старики считали молодого человека существом положительно вредным, поелику он вносил в общество самые крайние социалистические стремления и революционерство. Власти, а в том числе и ближайшее начальство Ореста, прежде столь благоволившие к нему, вдруг шарахнулись в сторону и начали на него коситься. Генеральские руки хотя и подавались опасному человеку, но уже не так часто и не всей пятерней, а перстами, с известным пренебрежением и рассеянностью. Любезный тон, мягкое хихиканье и превосходительная фамильярность перешли в сухую начальническую речь, надменное позирование и явное невнимание. Насколько выиграл Огнев в общественном мнении — настолько проиграл Осокин, и ни одного человека не нашлось в целом городе, который бы понял принцип Ореста и сочувственно отнесся к нему!

Впрочем, оговорюсь: нашелся такой человек, но не в Р., а в деревне: то была Настя. Радуясь от души за Бирюкову, которой неожиданное наследство развязывало руки не только в материальном, но и в нравственном отношении (Завольская допускала, что с деньгами не трудно добиться развода), она благоговела перед поступком Осокина, силой его души и характера. Молодой человек и прежде нравился Насте, теперешние же его действия окончательно вскружили голову бедной девушке. Напрасно убеждала она себя в том, что Орест для нее не существует, и потому, что принадлежит другой, и потому, что ни разу, даже и прежде, кроме обыкновенной мягкости и любезности ничего ей не показывал, — уважение росло, голова