Пусковой Объект - Михаил Грабовский

— Много ты знаешь про любовь! — она распрямилась, потянулась локтями, выпятив грудь. — Ладно, приду завтра дослушивать. Пока.

Потеребила его жесткие волосы небрежным жестом и ушла.

Раннее утро застало ее у дверей майора.

— Ты что ко мне в такую рань прибежала? Я еще не видел его ногу! Понимаешь, не видел!

Потом посмотрел на медсестру, с которой проработал три года, удивленным новым взглядом, как будто впервые столкнулся с ней:

— А ты, чего, Колпина, разнервничалась так? Никак, влюбилась в джигита?

— Ну вы уж скажете, Валентин Иванович, — засмущалась Евдокия Мироновна. — Прямо уж влюбилась… Просто жалко паренька.

— Ну-ну. Всех их жалко. И тех, что полегли, и тех, что живыми остались по случайности… Через два часа скажу тебе точно.

— Про что скажете? — встрепенулась задумавшаяся медсестра.

— Да про ногу твою скажу.

— А, про ногу. Конечно. Это хорошо.

Никогда еще за время войны Валентин Иванович не осматривал так долго и обстоятельно одного больного, как в этот день. Теперь не было нужды торопиться. Все! Война окончена! Теперь все можно делать не торопясь, в свое удовольствие.

— Ну что, Тарас, — произнес майор, складывая аккуратно очки в потертый кожаный футляр. — Считай, что тебе повезло. Хромать, наверно, будешь всю жизнь. Но… на своей ноге. Понимаешь?

— Спасибо, доктор, — прошептал Тарас. — Скажите мне ваш адрес, пожалуйста. Я, когда домой приеду, верблюда в подарок пришлю.

— Верблюда, говоришь? Какой добрый! Сначала ходить научись.

Вечером, чуть позже, чем положено по регламенту, когда оставили только ночник, Колпина осторожно скользнула между кроватями в привычный угол.

— Понял, Рахмет? Радуйся! Кричи на весь свет от радости. Хромой будешь! Просто хромой… и все!

Ее глаза светились неподдельной радостью. Рахмет взял ее руку в свои ладони и осторожно поцеловал. Она стеснительно отдернулась.

— Ну, рассказывай продолжение. Небось, за день придумал?

— „… И вот наступила весна. Вся пустыня заголубела мелкими цветочками, запахла свежей полынью. Все дышало любовью вокруг. Даже мыши вылезали по ночам из своих нор и пели, как соловьи. Вот в это время и вернулся Кобланды со своей Карлыгой в свой родной аул. И тут Карлыга узнала страшную весть. Оказывается, сердце Кобланды было уже обещано местной девушке, которая ждала его возвращения. И тогда в сердце степнячки вспыхнул огонь ревности и мщения. К аулу приближались разбойники, посланные вдогонку отцом Карлыги. Готовилось сражение. И вот в тот момент, когда ударили боевые барабаны и начал гореть огонь битвы, Карлыга нанесла витязю смертельный удар копьем. Сзади, меж лопаток…”

— О, Рахмет! Ну и дурацкий конец ты придумал!

— Я ничего не придумал, сестра. Это такая народная легенда. А ты какой конец хотела? Ну, например… „И стали они жить-поживать и добра наживать”. Просто и понятно. А тут — копья, барабаны. Немножко перегнул ты, Рахмет.

Он долго смеялся, закрыв ладонями лицо.

— Какая вы смешная женщина. Это же легенда! Коварство и любовь. Все вместе. Понимаете?

— Нет уж, Рахмет. Любовь так любовь, и точка. Без всякого коварства. Я так думаю. Так что ты, Рахмет, подумай до завтра. И поменяй конец своей казахской легенды на наш коммунистический революционный лад. Завтра приду. Скоро будем учиться ходить.

— А кто учитель будет? Если вы, то я согласен.

— Я, я. Кто же еще! Кому ты еще нужен, батыр сопливый… Учеба была трудной, болезненной. Рахмет очень старался. Дело на поправку шло медленно. Все легенды он уже пересказал Евдокии Мироновне, а ходил все еще плохо, придерживаясь за ее руку. И все больше привязывался к ней душевными нитями. Да и он стал для нее почти родным. Только никак не могла Евдокия Мироновна определить, чего в ее сердце больше: материнского или чисто женского. Ей нравилось, что Рахмет был с ней очень деликатным и целомудренным, но горячо вздрагивал при случайном прикосновении… Через неделю уходил поезд на Родину, на Брест. И чем ближе был день отъезда, тем печальнее становился Рахмет. Что-то важное он должен был сказать медсестре, но выдавить из себя никак не мог. „Легенды сочинять легче”, — думал он про себя. Вышел покурить вечером. Что-то душило его. Сзади раздалось шуршание. И шаги.

— Куришь, Тарас? Правильно, подыши в последний раз чужим воздухом. Завтра — домой!

Рахмет повернулся к ней и почти беззвучно прошептал: — Евдокия Мироновна… поедем жить вместе…

— Ты что, Рахмет, спятил, что ли? — обрадованно удивилась она, как будто он погладил своей смуглой рукой по нежной коже живота.

— Я не шучу. Я серьезно предлагаю. Тебя никто не будет так любить, как я. Всю жизнь буду любить. После смерти тоже буду любить.

— Рахмет, миленький, я не хочу тебя огорчать. Не могу я сразу, прямо сейчас, сказать тебе что-то определенное. Поедем вместе до Бреста. По дороге разберемся, а?

— Хорошо. По дороге разберемся.

И пошел прихрамывая в палату, оставив ее одну в ночной прохладе.

Когда она вернулась в подвал, Рахмет лежал лицом к стене, натянув на голову одеяло.

О чем он думал этой ночью? Что ей мерещилось и виделось?..

Утром шумно грузились на машины. Прощались, обменивались адресами. Целовались и плакали, размазывая слезы на лицах друг друга. Евдокия Мироновна залезла в кузов вместе с Рахметом.

До станции ехать двадцать километров. Моросил дождь. Укрылись плащ-палаткой и в уютной темноте, держась за руки, обменивались случайными мыслями.

— Ты понимаешь, что я на десять лет старше тебя?

— Понимаю.

— Ты понимаешь, что я ни одного казахского слова не знаю? Как я буду разговаривать с твоим отцом?

— По дороге тридцать слов выучим. Для начала хватит.

— А смогу я жить в ауле, по вашим законам и обычаям?

— Будем учиться. Я же научился снова ходить.

— Корову-то я доила. А верблюдицу — смогу?

— Конечно, сможешь. Сиськи такие же, только длиннее. Она замолчала. Потом он начал спрашивать.

— А у тебя родные есть?

— Родители умерли от голода в тридцать втором. Когда опробовали крестьян на прочность при переходе к колхозам. Есть тетка, да и та не родная.

— А ты сможешь любить меня, с другой верой?

— Попробовать надо.

— А родить сына сможешь?

— Родить? — при этих словах Евдокия Мироновна задумалась. — А черт его знает! Рожать-то я как раз не пробовала. Но, наверно, смогу.

— А как мне называть тебя? Я тебе буду Рахмет. А ты для меня как?

— Я-то? А я буду тебе просто Дуся. Устраивает? Или по-казахски не звучит? Карлыга красивее?

— Дуся тоже ничего. Я привыкну к тебе, Дуся.

И тогда они в первый раз поцеловались. Помолчали.

— Целоваться, Рахмет, скажу тебе честно, ты не умеешь. Не обижаешься?

— А я научусь потом. Ходить научился — целоваться тоже научусь.

— Это правильно, Рахмет. Мы с тобой всему научимся, да?.. Но жизнь их складывалась так, что учиться пришлось больше ей, чем Рахмету…

Подвезли их к аулу на попутке по проселочной дороге, когда уже стемнело. Дальше пешком с полкилометра. Сердце у Евдокии Мироновны трепетало. Ей было страшно от чужеземности и неизвестности. Она чувствовала себя одинокой в этой гулкой пустыне, под яркими южными звездами.

Рахмет подбадривал:

— Ничего не бойся. Самое главное, как отец нас встретит. Он мудрый, поймет. Ну-ка, повтори еще раз по-нашему: „Здравствуй, отец! Я — Дуся. Как ваше здоровье?”

Колпина старательно повторила заученные фразы. Рахмет громко рассмеялся:

— Ты говоришь очень с русским акцентом. Ну ничего, отец поймет. Он мудрый.

Прошли несколько шагов.

— Завтра барашка зарежем. Будет дастархан…

На фоне синего горизонта показались черные саманные домики, окруженные низким глиняным забором. В темноте спотыкались на каких-то ухабах.

— Осторожно, Рахмет. Береги ногу.

Прошли еще три дома.

— Сейчас будет наш дом, — шепотом произнес Рахмет.

В доме было темно. Ставни заколочены. Дверь закрыта. Или забита? Рахмет постучал тихо в окно. Потом громко — в дверь. Загремела где-то рядом металлическая щеколда. Из соседнего дома вышла темная фигура. Рахмет пошел навстречу. О чем-то долго шептался на своем языке. Потом вернулся, держа в руках свечку и ключ. Евдокия Мироновна уловила непредвиденное.

— Что, Рахмет? Что-то случилось?

— Отец умер. Полгода назад. В доме никого нет. Будем жить одни.

Где-то зацокал копытами и заржал конь. Ей снова стало страшно. Эту прохладную темную ночь она запомнила на всю жизнь. При свете свечи кое-как улеглись на полу, на старых кошмах. Рахмет был очень грустным и нежным, неумелым и сильным. Дусе легко было помогать ему в его желаниях. Он всю ночь ворочался, шептал что-то на смешанном языке горечи и любви. К утру успокоился. Прочитал короткую молитву, лег на спину и затих. А она все не спала. Усталая, утомленная до невесомости, тихо плакала от жалости к самой себе.