Долгий, долгий сон - Шихан Анна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Им очень тяжело живется?»
«Они стараются создать им все условия для счастья. Мы навещаем их каждые выходные, проводим вместе час или около того. Они нас любят, особенно меня и Тристану, потому что мы умеем показывать им занимательные мыслеобразы и все такое».
Меня немного удивляло то, что он называет всех, кто заботится о его семье, коротким местоимением «они».
«Вас кто-нибудь любит?»
«А ты проницательна, да?»
«Я скучаю по родителям», — честно призналась я вместо ответа. Однако Отто это объяснение, кажется, вполне удовлетворило, по крайней мере, он не стал переспрашивать.
«Никто никогда не задавал мне такой вопрос. Мы любим друг друга. У нас нет биологических родителей. Вскоре после нашего рождения несколько суррогатных матерей собрались вместе и позаботились о том, чтобы нас наделили правами человека. Но среди этих мам была только мама Пенни. Остальные, так уж получилось, оказались матерями примитивных образцов. Они тоже приходят по выходным. Иногда».
«А суррогатная мать Пенни?»
«Вышла замуж, родила другого ребенка. До сих пор посылает Пенни подарки на Рождество».
«И все?»
«Угу. Неважно. Мы рады быть людьми хотя бы по матери».
«Могу себе представить! Но ведь они не отдали вас в приемную семью или типа того? Кто заботился о вас, когда вы были маленькими?»
«Дипломированные медсестры. Они были добры к нам, но ведь это была их работа. К нам приставили наставников и психологов. Большая их часть была довольна мила. Они все работали на ЮниКорп. Мы были для них чужими. Ничего личного».
Я сглотнула. Довольно долго я соображала, написать или нет, а потом решила махнуть рукой и пусть будет, что будет. Мне терять было нечего.
«Ты не чужой для меня, — написала я. — Я тебя люблю. Когда мы с тобой будем свободными и совершеннолетними, мы отпразднуем Рождество вместе. Мы сможем стать семьей».
Последовавшая за этим пауза длилась примерно столько же, сколько мои раздумья.
«Спасибо. Это очень много для меня значит». Долгое время мы оба молчали. Потом я увидела: «Гасят свет. Джемаль сейчас пристыкуется».
«Ладно. Спокойной ночи».
«Спокойной ночи, Дикая Роза».
Я улыбнулась. Это имя начинало мне нравиться.
Глава 11
Школа продолжала мучить меня, как морально, так и физически. Честно говоря, я не особо старалась что-то изменить. Целыми днями я пропадала в своих альбомах и в студии. В школе я просыпалась только на уроках истории, чтобы смотреть на Брэна и любоваться его блестящими зелеными глазами.
Это было настоящим сумасшествием. Стоило мне увидеть, что Брэн идет по коридору, как все кругом вспыхивало разными красками, словно луч солнца пронизал завесу туч. Я не понимала себя. С Ксавьером я никогда не испытывала такого вихря головокружительных, противоречивых чувств. Моя любовь к Ксавьеру была твердой и неподвижной, как пробный камень истины. Ксавьер был единственной постоянной моей жизни, он значил для меня так много, что теперь, когда его не стало, я словно потеряла почву под ногами. Я понимала, что если исчезнет Брэн, мой мир не рухнет, однако в подглядывании за ним было что-то… что-то почти наркотическое. Чувства, которое я испытывала к нему, чем-то напоминали мои чувства к Ксавьеру, но все-таки отличались от них, и это совершенно сбивало меня с толку.
Я часто предлагала Брэну подвезти его домой на своем лимо-ялике. Он чаще соглашался, чем отказывался, и я принимала это за доброе предзнаменование. Он рассказывал мне о своих теннисных матчах или о работе в ЮниКорп, о которой много знал. Он делился со мной сплетнями о «своих друзьях, говорил о том, как отнеслись в школе к роману Отто и Набики, по секрету рассказал, что Анастасия по уши влюблена в Вильгельма, но тот увлечен старшеклассницей, с которой вместе ходит на углубленный курс астрофизики. Мне нравилось болтать с ним.
Как я уже говорила, Брэн и его друзья были моими спасителями, однако при этом я полностью отдавала себе отчет в том, что все они (за исключением Отто, который со мной не разговаривал) общаются со мной только из-за Брэна. Они держались очень сдержанно. Я не могла сказать, что они меня не любили, просто относились ко мне без особой теплоты. Меня это не удивляло. Скорее всего костяк их дружной компании сложился еще в младших классах. Единственные изменения в этом тесном кружке произошли три года назад, в начале средней школы, когда родители Анастасии послали ее из Новой России на Ио, а Молли и Отто выиграли стипендии.
С другой стороны, Брэн как будто не замечал холодности своих друзей. Почти каждый день он искренне пытался вовлечь меня в общее обсуждение за обедом, и я была очень благодарна ему за это.
Но я постепенно становилась одержима им. Когда меня не мучили кошмары, я пыталась заполнить свои сны Брэном. Ксавьер был слишком мучительным воспоминанием, а ничто другое не могло занять мои мысли. Я бесконечно рисовала его, портрет за портретом, в разных ракурсах, с разными выражениями лица, пытаясь понять, что скрывается за этими зелеными глазами. При этом я страшно боялась, что однажды он увидит мои альбомы и поймет, сколько я о нем думаю.
А потом я поняла, что глупо обманывать себя.
Я хотела, чтобы он узнал о моих чувствах.
* * *
«Отто»?
Прошло не меньше десяти секунд, прежде чем мой экран снова ожил. Мы теперь почти каждый вечер выходили на связь ровно в десять.
«Здесь! Привет еще раз».
«Привет. Можно задать тебе один вопрос?»
«Ты все время задаешь мне вопросы. Теперь моя очередь».
«Проклятье! — написала я. — Поверь мне на слово — во мне нет ничего интересного».
«Очень смешно. До сих пор ты постоянно уходила от ответов на мои вопросы. Что чувствуешь, когда выходишь из стазиса?»
«Боль, — написала я. — Честное слово, Отто, на этот вопрос очень трудно ответить. Шок и стазисная усталость так оглушают, что всю первую неделю после выхода ты живешь, словно в тумане. И ничего не понимаешь из того, что происходит вокруг. Я забыла, как включать плиту, не знала, с какой стороны подойти к компьютеру, не понимала и половины из того, что мне говорили.
И не могла выйти из дома и купить белье без того, чтобы толпы репортеров не сопровождали каждый мой шаг. Перед поступлением в школу я чувствовала себя выброшенной на берег медузой — такой же бесформенной и наэлектризованной. Как будто вся вода, в которой я жила и плавала с рождения, исчезла навсегда. Патти и Барри — они что есть, что их нет. Все, кого я знала, умерли. Добавь к этому стазисное истощение и всемирную известность, и ты поймешь, что я почти так же несчастна, как ты».
