Рассказы о потерянном друге - Рябинин Борис Степанович

Но Илизаров (спасибо ему) усмотрел точку роста. «Погодим». Стала расти нога. Илизаров — крупный ученый, руководитель института, о котором Кондрашины сообщали мне в первом письме. Мы еще раз вернулись к нему в этот вечер.

Пока шел этот разговор, Алла, дочка, ясноглазая славная девочка с косичками и открытой белозубой улыбкой, все время терлась за моим стулом, ловила каждое слово старших. Кажется, она переживала за Гришу — Грея больше всех.

— Говори. Говори все, — осуждающе напомнила мужу Алевтина Ивановна.

Похоже, что Петр Селиверстович был здесь в меньшинстве, домашние не одобряли его поступка.

— После того, как мы получили ваше письмо, — продолжал Петр Селиверстович, — мы успокоились. А потом… потом захотелось медалей на выставке. Да еще злой стал, на прохожих начал кидаться. И решили мы Гришу отдать…

— Не мы решили, а ты решил, — поправила жена.

— Я решил… пусть будет так, — покорно согласился Петр Селиверстович. — Договорился с одним знакомым. У него отдельный дом, сад. Думаю: Гришке будет хорошо… душа-то все-таки болит! Встретились на улице… последняя к лесу: нарочно договорились подальше. Он пришел не один. Передал им Гришу, они повели его к лесу, чтоб пес потерял след. А я ушел на работу. Занимаюсь делом, а Гришка все с ума нейдет. Привязались ведь мы к нему… как и он к нам. Вечером пришел домой, наша бабуся спрашивает: «Где Грей?» И, поняв, заплакала. Дома как после похорон… Жена меня ругает. А уж про ребят говорить нечего. Алла ревет. Кирилл тоже на слезах. Алла все: Грей да Грей… заполонил все Грей… Я потому еще и отдать-то решил, что очень много внимания собаке уделяли: думаю, учиться будут плохо…

Петр Селиверстович сделал паузу, как бы восстанавливая в памяти события недавнего прошлого. У меня на языке вертелась фраза: а какой пример вы подаете детям — вы не подумали? Собака с недостатком — значит, выбросить ее, сбыть с рук, пускай другие нянчатся, а не мы. Мы будем любить только красивеньких да здоровеньких, с безупречным экстерьером, которые медали в дом приносят… Воспитание бессердечия и черствости! Взвешивая «за» и «против», кажется, Кондрашин-старший не учел самого главного. И не потерял ли он сам что-нибудь в глазах собственных детей, да и жены, пожалуй, тоже? Правда, если судить по Алле, дети моих хозяев не походили на черствых корыстолюбцев, это говорило в пользу родителей, и я ничего не сказал вслух, решив дослушать до конца.

— На следующее утро иду на работу, — продолжал Петр Селиверстович, — у меня были съемки в ортопедическом институте, фильм снимали… И вдруг вижу в окно: мой Гриша, сгорбившись, бредет по улице. Было довольно холодно, он скорчился, жалкий, несчастный, хвост поджал, водит носим по земле… ищет! У меня сердце сжалось. А мне уйти нельзя! Ну, вдруг убежит, потеряется… жалко стало! Наконец улучил момент, выбежал — нет его. Бросился туда, сюда — нет! Еще три часа поработали. После опять вышел. Глядь, идет вдали Гриша, сгорбленный, как старик, не глядя по сторонам… Конечно, Гриша, — он хромает! Поднял голову метрах в трех от меня — кинулся, рад, халат белый на мне изорвал, испачкал… А сотрудники института увидели — кричат: «Уведите, уведите! У нас собаки в виварии, еще чумкой заразит…» А как увести? У меня ни поводка, ни ошейника… Ошейник свой Гриша где-то оставил, вероятно, когда вырывался. Кинули какую-то веревку. Увел.

Мне надо было еще в институт, работу еще не закончили. Веду Гришу на веревке, показал научным сотрудникам, говорю:

— Сделайте ему ногу…

Гришу оставил им, ушел доснимать фильм.

А институт этот такой — знаменитый: разрабатывают, новые методы сращения переломов, удлинения конечностей и исправления врожденных дефектов с помощью аппарата, предложенного доктором Илизаровым. Недавно при институте создали конструкторский отдел, или, точнее, экспериментально-конструкторское бюро, — специально, чтоб совершенствовать этот аппарат, вернее, аппараты, потому что заболеваний такого рода тьма-тьмущая и для каждого нужен свой аппарат, а проверяют их на «меньших братьях» в виварии. Работают там молодые ребята, инженеры-конструкторы. Вот я им оставил собаку…

Брумелю чинили ногу в этом институте… не чинили, можно сказать, заново сделали. Понадобится — небось и голову новую приделают или там еще что… Виртуозы!

Часа через два пришел — они все еще возятся с Гришкой, смотрят ногу, что-то чертят, аппарат для Гришки конструируют, чтоб могла бегать собака, исправить дефект. Увлеклись, меня не сразу заметили, спорят меж собой.

Два часа возятся с собакой! Растрогали меня. «Доброта, — думаю, — вот она… живая, в натуральном виде, без всяких ханжеств и сюсюканий, а такая простая, какая она есть в человеке, добрая доброта, для людей и зверей одинаковая!..»

Думаю так, а самого опять как за язык дернуло:

— Кому пса надо?

Пока они думали, мой оператор — первый:

— Давай мне!

Я знаю, как он живет, говорю: тебе не дам. Рассказал про тех, кому недавно отдавал: дом около леса, сад, корова… «А у тебя что?»

— А у меня жена, — отвечает. — Детей нет. Вместо ребенка будет. На Тоболе живем…

Тоболом он меня убедил.

— Ну, ладно, — говорю. — В Тоболе плавать будет…

Оставил ему.

А Гриша все принимает покорно, словно догадывается, что противиться бесполезно. А может, он уже тогда твердо решил показать, чего стоит, и только ждал своего часа.

— А тебя его покорность не разжалобила? — опять вставила Алевтина Ивановна. По выражению ее лица, по напряжению, с которым следила за рассказом мужа, видно было, что она переживает злоключения Гриши — Грея не меньше, чем ребята.

Петр Селиверстович посмотрел на нее и ничего не ответил. Безмолвно взывали к человеческому сердцу пустой топчанчик, чашка и миска. Я не мог отвести от них взгляда; и, кроме того, я тоже чувствовал себя ответственным за судьбу Гриши.

Но все хорошо, что хорошо кончается. А конец у этой истории вышел все-таки хороший. И пришла она к такому финалу благодаря самому Грише — Грею, недаром рассказчик упомянул о том, что пес показал, чего он стоит. Коль скоро чувства привязанности и дружбы у хозяев оказались оттесненными на задний план другими соображениями, Грею — Грише и впрямь оставалось одно — пустить в ход собственные аргументы, и его доказательства оказались куда весомее и убедительнее.

Утром Алевтина Ивановна — она вставала раньше всех, чтоб успеть приготовить завтрак до ухода мужа и детей, — услышала какую-то возню за дверью, открыла и ахнула;

— Греюшка!.. Греюшка!..

Двое суток не прошло, как Грей вернулся. То-то было ликование! Снова все наревелись досыта, теперь уже от радости.

Грей был обляпан грязью, резко спал с тела, так, что обозначились ребра. Его принялись ласкать, потом кормить. Но есть он отказался. Схватит и бросит, и опять к ним, владыкам его сердца, и опять юлит, трется, заглядывает в глаза, кажется, хочет сказать: «Только не отдавайте, не отдавайте больше…»

Вскоре стали известны обстоятельства его бегства.

На работу оператор пришел с перевязанной рукой. Накануне вечером он повел Грея гулять, внезапно пес набросился на него. «Фу, Грей!» А он еще больше, свирепея с каждой минутой, принялся рвать телогрейку, прокусил руку. Гриша показывал характер! Пес вовсе не хотел быть безгласной послушной пешкой, вещью, которую, не спрашивая ее согласия, отдают одному, другому; сегодня дарят — завтра выбросят…

Если человек нередко изменяет своим привязанностям, выбирая то, что больше соответствует его расчетам, то собака не выбирает ничего, не вольна выбирать даже хозяина. Кто окажется первый, тот — на всю жизнь ее, и, сколько бы ни сменилось владельцев, первый всегда будет первый, она будет помнить и тянуться к нему до конца своих дней. Человек часто гонится за материальными благами, удобством и ради этой цели готов пренебречь чувствами, собака идет за тем, кто подарил первую ласку.

Человек порой ищет выгоду — собака признает лишь, одно: дружбу. На что ей сад, двор, речка у леса, если нет тех, к кому уже успело прирасти ее сердце! Словом, Гриша не желал для себя лучшей доли, как только быть с Кондрашиными, и яростно схватился с злодейкой-судьбой в лице враз ставшего ненавистным ему оператора. Борьба была недолгой. Оператор, заливаясь кровью из прокушенной руки, вынужден был выпустить поводок. Грише только этого и надо было. «Сразу ходу, прочь от меня, — рассказывал оператор, — только я его и видел…»