Огненные времена - Джинн Калогридис

– Они боятся сами себя. Трагедия, моя госпожа, заключается в том, что большинство из них пытается творить добро. Но даже такая мощная сила, как любовь, может привести к злу, если ее коснется тень страха.

Он снова заглянул в ужасную пустоту. Его сочувствие придало мне сил, и я тоже стала смотреть в эту бездну, на череду проходящих передо мной лиц, и думала о том, что никогда прежде не видела ничего более скорбного.

А потом пустота…

Прости меня, брат Мишель, мне трудно говорить. Я сейчас…

Нет, нет, все в порядке. Я не буду плакать. Я не буду плакать.

Потом сфера опустела, но по-прежнему вращалась передо мной, зловещая, чего-то ждущая. И тогда еще более жуткий страх обуял меня, ибо я услышала, как Жакоб сказал:

– А это наш самый могущественный враг.

И внутри пустоты сформировалось тело мужчины – постепенно, неотчетливо, словно выступая из медленно рассеивающегося покрывала тумана. Черты лица проявились в последнюю очередь, и когда они проявились, меня охватил такой ужас, что я закричала:

– Нет! Нет! Я не могу смотреть! Не могу! – и упала на колени, и закрыла глаза руками…

Жакоб присел рядом со мной и прошептал мне в ухо:

– Вы должны, госпожа. Вы должны. Иначе мы все погибли…

И все же я не могла этого вынести. Для одной ночи кошмаров было предостаточно. Крепко прижимая ладони к глазам, я лежала, поджав под себя колени, на сырой, покрытой листьями земле. Меня колотила дрожь. Не знаю, как долго оставалась я в таком положении, но когда я наконец открыла глаза, ни Жакоба, ни пустой сферы уже не было.

И небо тоже изменилось. Глубокая ночная тьма сменилась предрассветными сумерками, и звезды стали постепенно блекнуть. Они больше не лучились невероятно прекрасным светом, хотя по-прежнему были ярче обычных, да и в лесу больше не было светло, как днем.

С удивлением я обнаружила, что ночь прошла и, значит, матушка скоро проснется. Побежав назад в пещеру, я увидела, что Жюстен ушел, а огонь погас. К счастью, мои рубашка, платье и плащ лежали там, аккуратно сложенные. Плащ оказался сухим. Я быстро оделась и побежала домой.

Мама все еще похрапывала в постели, а рядом с ней похрапывала Нони, которая словно и не была этой ночью в лесу. Я разделась и, скользнув в постель, легла рядом с ними, пытаясь успокоить дыхание.

Уже через час Нони встала, и все это время я не могла заснуть. И хотя Жакоб исчез, он словно поселился в моем сознании, и один за другим я получила ответы на все вопросы, мучившие меня со времен моего первого видения. Я вспомнила, как в последний день своей жизни он стоял у дверей нашего дома и как он сказал: «Каркассон – безопасное место».

«Господин! – вскричала тогда моя бабушка. – Но ведь в Каркассоне все либо умерли, либо умирают!»

И я поняла, лежа без сна в предрассветных сумерках, что он говорил тогда не о чуме. Он говорил о безопасности от гораздо большего зла, с которым теперь все мы столкнулись, – от костров, изобретенных нашими врагами для того, чтобы нас уничтожить.

Так что чем скорее я поспешу в Каркассон, тем скорее осуществится мое предназначение.

Мое предназначение… Нони была права. Оно ждало меня не здесь, в нашем маленьком деревенском кругу, а в другом месте. И помогать мне будут те люди, которых я видела в сверкающем шаре света. А самое главное, судьба моя связана не с Жюстеном, а с тем единственным, чье лицо мне не забыть никогда. И я должна уйти отсюда и найти его, ибо только тогда мы сможем спасти расу и разрушить величайшее зло.

Я не могла дождаться минуты, когда смогу рассказать Нони о том, что со мной произошло. И в то же время на сердце у меня лежала печаль. Как мне было сказать ей, что я должна буду оставить их с матушкой до конца ее дней и лишить ее права принять у меня роды и помочь своим правнукам появиться на свет?

Но когда Нони наконец встала, мы не сказали друг другу ни слова и молча взялись за повседневные домашние дела. Помимо всего прочего, скоро должна была проснуться матушка, и было бы довольно глупо и опасно обсуждать прошедшую ночь при ней, особенно если обсудить нужно было так много. Мы еще раньше объявили, что этим утром пойдем собирать последние летние ягоды в поместье сеньора, где осталось так мало людей, что они не могли переработать весь урожай, и потому сады были открыты для крестьян. Мы знали, что матушка, скорбящая по отцу, как всегда, останется дома. Поэтому мы с Нони были уверены, что у нас будет достаточно времени, чтобы обсудить все то, что произошло в ночь моего посвящения.

Но матушка проснулась в крайне возбужденном состоянии и сказала, что ей очень плохо. Когда же мы с Нони, взяв корзинки, собрались идти по ягоды, она с неожиданной силой схватила меня за плечо и простонала:

– Останься со мной, Мари-Сибилль! Меня одолевает какая-то страшная болезнь. Я чувствую это! Мне понадобится твоя помощь. И вообще мне будет легче, если ты будешь рядом.

Я не знала, что делать, и вопросительно посмотрела на Нони. Для меня как послушной дочери было немыслимо ослушаться матери. Но я надеялась, что бабушка скажет что-нибудь, чтобы успокоить маму, например, что мы вернемся очень быстро.

Однако Нони раздумывала лишь мгновение. А потом сказала, тихо, но очень твердо:

– Оставайся с матушкой, Сибилль. Ты, конечно, нужна ей.

Что я могла сказать? Я не могла ослушаться сразу и матери, и бабушки и нехотя поставила корзинку на пол. А бабушка ушла одна.

Уложив мать в постель, я на всякий случай приготовила ей успокоительный сбор, хотя и не заметила у нее никаких признаков лихорадки. Однако в глазах ее было странное, тревожное и почти безумное выражение. Наверное, решила я, горе вконец расстроило ее нервы, несмотря на снотворное питье, которое она пила накануне. Напоив ее успокоительным отваром, я села рядом с ней на кровати и занялась своим свадебным платьем. Я болтала о всякой ерунде, о деревенских новостях, надеясь, что это хоть как-то развлечет ее.

Но с каждым часом она становилась все более беспокойной и то и дело посматривала в открытое окно. Я пыталась проследить за ее взглядом, но видела лишь пыльную дорогу, которая вела в Тулузу и большой город на севере. Другая дорога вела на восток, к замку и виноградникам сеньора. Всякий раз, когда я поднималась, чтобы сделать что-то по дому, мама хватала меня за руку и требовала, чтобы я сидела рядом с ней.

Время близилось к полудню. Она была уже так возбуждена, что едва могла усидеть на месте.

– Что случилось, матушка? – спрашивала я снова и снова.

Но она лишь бормотала в ответ:

– Посмотрим, посмотрим… И снова глядела в окно.

Наконец она с необычайной живостью вскочила с постели и махнула мне рукой, чтобы я сделала то же самое. Опершись локтем на подоконник, она показала мне на пятно в отдалении.

– Мари-Сибилль, у тебя глаза получше. Скажи, что ты видишь.

Я вгляделась в пятно, как она и просила. И увидела вдали повозку, запряженную двумя лошадьми. Она двигалась в сторону нашей деревни, вздымая на дороге столб пыли. Когда повозка немного приблизилась, я разглядела на ней двоих мужчин.

– Кто они? – спросила матушка, чуть не задыхаясь от волнения.

Я обратила внимание на то, что они вооружены мечами и одеты в одинаковые шапки и туники.

– Жандармы, – сказала я, удивляясь, что это могло привести городских полицейских в нашу маленькую деревушку. И тут заметила, что в повозке сидит еще один человек, весь в черном. – Жандармы, а с ними священник.

Мать, стоявшая рядом со мной, так задрожала, что у нее подогнулись ноги. Я подхватила ее, не дав ей упасть. И уже почти довела ее до постели, когда она вдруг больно схватила меня за плечи и, распахнув безумные глаза, прокричала:

– Мари-Сибилль! Ты – моя дочь, только моя! И ты знаешь, что я люблю тебя больше жизни!

– Я знаю, матушка, знаю. Успокойтесь, – умоляла я, укутывая одеялом ее худые ноги, укладывая ее на подушку.

Но она не успокаивалась. Я обернулась и снова взглянула в окно, хотя мама крепко держала меня за плечи, и увидела, что повозка повернула на восток.

– Посмотрите же, матушка, – весело сказала я. – Вам не стоило так бояться – они направляются в замок сеньора. Они едут совсем не сюда.

Но мои слова не подействовали на нее.

– Я люблю тебя, Мари-Сибилль. Ты должна понять, как сильно я тебя люблю!

– Я понимаю это, матушка, и я тоже люблю вас, – ответила я, испугавшись, что она находится на грани помешательства.

Ее сотрясала дрожь, и возбуждение не спадало. Но лоб и щеки оставались прохладными. Так что я вскарабкалась на постель, села рядом с ней и снова занялась шитьем, тщетно пытаясь успокоить ее и отвлечь от того непонятного, что ее тревожило. Наконец она затихла. Но сидела с прямой спиной, не отрывала застывшего взгляда от окна и так сильно сжимала руками одеяло, что костяшки пальцев побелели.

Прошло какое-то время, и вдруг она вскрикнула. Оторвавшись от шитья, я увидела, что она по-прежнему смотрит в окно – на повозку с жандармами, уже возвращавшуюся из замка сеньора.